От мира сего

Вершилов особенно любил самые первые минуты полета, когда земля кажется совсем еще близкой, рукой подать, но внезапно она уже где-то далеко-далеко, и вот уже дома совсем маленькие, и машины, которые мчатся по линиям дорог, вроде бы не больше майских жуков, самолет набирает высоту, а кругом облака, облака, целый океан сплошных облаков…

Горячий, настойчивый луч солнца на миг прорвал нагромождения облаков и снова скрылся. Ровно гудели моторы.

Откинув голову, Вершилов смотрел в круглое окно, посасывая карамельку.

Он почти никогда не ездил поездом, только самолетом, сам признавался: в своей жизни налетал, должно быть, никак не меньше трех миллионов километров.

Жена возмущалась:

— Нашел чем гордиться! Тебе хорошо, ты себе сидишь в самолете, в ус не дуешь, а я переживаю за тебя ужасно…

— А ты не переживай, — резонно советовал он, но переспорить жену было трудно, она могла спорить до изнеможения, или, как она выражалась, до полной и окончательной победы. Кроме того, у нее было, в отличие от него, абсолютно здоровое сердце и она, казалось, никогда не уставала.

Он закрыл глаза. Мысли беспорядочно, лениво роились в голове, ненавязчивые, легкие, словно облака за окном.

«Что-то сейчас делают мои там, дома?» — подумал Вершилов.

Представил себе: мама в эти минуты поливает цветы, она обожает свои кактусы, герань и лимон, постоянно опрыскивает их каким-то специальным спреем, подкармливает удобрениями, пересаживает в более просторные горшки, потому они у нее цветут поистине невиданной красотой. Аська собирается на работу, озабоченно поглядывает в окно: взять ли зонтик или можно пойти без него? Совершенно серьезно утверждает: как только пойдет без зонтика, непременно дождь. Мама упрекает ее:

— Чересчур много о себе думаешь, как будто бы вся погода в Москве зависит только лишь от тебя и твоего зонтика…

— А что, — все так же серьезно отвечает Ася, — почему бы и нет? Может быть, именно от меня…

Потом мысли Вершилова перенеслись к себе домой. Лера, жена, должно быть, моет сейчас посуду после завтрака, белые, круглые руки ее так и мелькают от стола к мойке и обратно. Все, что делает Лера, всегда отличается ловкостью, ни одного лишнего движения, ни одного ненужного жеста.

Светлые, рыжеватые от хны волосы убраны под ситцевую малинового цвета косынку, близорукие глаза вглядываются в чашки и в тарелки, достаточно ли чисто вымыты.

Младшая дочка Тузик собирается в институт. В ее портфеле тесно, впритык лежат тетради, библиотечные книги, сапоги, колготки, косметичка с тушью, жидкой пудрой и тенями для век, какие-то шарфики, кофточки, воротнички. Тузик — великий коммерсант, вечно чего-то достает, покупает, перепродает, меняет. И как только не собьется в этом круговороте продаж, покупок и обменов?

Старшая, Валя, до сих пор сидит у себя на даче; в этом году превосходный урожай яблок, и она на пару с лайкой Тяпой стережет яблони.

А ночью яблони стережет ее муж Костя.

Вершилов, подумав о зяте, поймал себя на чувстве недоброжелательности к этому молодому перспективному кандидату наук. Откуда в парне из хорошей рабочей семьи такая ненасытная утилитарность? Такая неиссякаемая жажда накопительства, которую он и не пытается скрыть или хотя бы как-то замаскировать?

Вершилов с горечью подумал, что и Валя, его старшая, стала в конце концов точно такой же. Никаких интересов, никаких разговоров, кроме как о дачах, коврах, стильной мебели, портьерах, кухонных гарнитурах, фирменных унитазах и ваннах…

Откуда это в ней? Почему она стала такой? Неужели из-за Кости? Неужели это он ее переделал, сумел обратить в свою веру? Как это все получилось? Почему?

Была девочка, в меру хорошенькая, светловолосая, в мать, подходила к нему, шептала в самое ухо:

— Папа, если бы ты знал, до чего охота в кино пойти!

— Что же ты не идешь? За чем же дело стало?

— Мама не пускает…

— Почему?

— Я получила двойку…

Глаза смотрят в землю, губы дрожат. До чего ее жаль, сил нет. Кажется, взял бы ее на руки, прижал к себе. «Плюнь, дочка, на все двойки в мире…»

Но нельзя, невозможно нарушать авторитет матери. Мать у них главный человек в доме. Сказала — нет, и уже ее не переспоришь, не уговоришь, пока сама не решится сменить гнев на милость.

Валя все ниже опускает голову, и вот уже по щекам покатились слезы, одна другой крупнее. А он не выносит детские слезы. Просто не может видеть…

— Давай пойдем вместе попросим маму…

Валя решительно машет головой, все еще не поднимая головы.

— Ничего не получится.

— А вдруг?

— Ничего не выйдет.

— А мы попробуем.

Они вместе идут к Лере, он становится на колени, протягивает к ней руки:

— Прошу тебя, будь великодушной, Валя обещала мне: больше никогда ни одной двойки, и я тоже за нее даю слово, самое что ни на есть честное…

Поначалу Лера неумолима. Даже и смотреть на них обоих не желает. И слушать не хочет.

— Нет, нет и нет!

Валя плачет уже в голос, а он не отстает:

— Неужели у тебя нет сердца? Неужели не можешь пожалеть девочку? Из-за какой-то паршивой двойки!

— Виктор, — строго обрывает его Лера, сердито сдвигая брови, — как ты можешь так говорить? При ней?