От Монмартра до Латинского квартала

— Вы мне ничего не должны… С меня достаточно чести, которую вы мне оказали, позавтракав у меня.

— А… вы… Что это вы говорите?

— Так до скорого свидания! — заключил Капи.

Посетитель не подымал более вопроса об уплате. Он тупо рассматривал странного хозяина и затем, охваченный вдруг страхом, что с ним хотят сыграть какую-то скверную штуку, выскочил за дверь и пустился в бегство.

Этой забавной истории далеко до рассказов великого Джека Лондона, и я немного подозреваю, что Капи ее выдумал, чтобы нас подурачить. Впрочем не все ли равно? Наши «землепоклонники», как их можно назвать, хотели побороть увлечение пустынными островами и призрачными кораблями и считали, что все средства хороши для подобной цели. Они предпочитали бродяг и рыцарей большой дороги, мы — корсаров и искателей счастья; но это не мешало обеим сторонам жить дружно, балагурить и чокаться при всяком удобном случае. Нас объединяло то, что все мы стремились брать от жизни как можно больше радости. На Монмартре для всех находилось место, и каждый мог жить так, как ему нравилось. Одним — благодатный простор деревни, уголки, открываемые ими в Сен-Дени и Сен-Кене, представлялись какими-то неизвестными гаванями, где их овевал ветер с открытого моря. Другие видели то, что есть: маленькую деревушку, с узкими улицами, с дремлющими в молчании лавчонками. И я должен признаться, что затруднился бы встать на сторону любителей моря или любителей земли, ибо порою я воображал, что вижу вдали море, порою же — видел немые просторы, которые окружают нас в настоящей деревенской глуши.

IX

Сколько иллюзий, увы, время рассеяло перед моими глазами! Когда я думаю об этом, когда я снова вижу Монмартр не таким, каким он нам казался когда-то, но таким, каков он в действительности, с его высокими зданиями и кабачками, набитыми американцами, — мне кажется, что это сон и я не узнаю его. Однако — вот Фредерик у двери своего заведения, вот «отель дю-Тертр», «Кукушка», «Прекрасная Габриэль»; вот маленькая церковь, колокол которой усердно звонил каждый вечер. Вот, за стеной старого кладбища, большие деревья, листья которых осенью усыпали каменные плиты и падали в наши стаканы. Вот сияет вдали бесчисленными огнями Париж, а ветер, как и некогда, играет его огнями. Ничто не изменилось вокруг. Нет лишь тех, кого мы любили, умерла и самая любовь в 20 лет и наша юность. И воспоминания могут воскресить их только на одну минуту, не больше.

О, память, мой корабль свободный!
Довольно нам с тобой бродить
По водам, для питья негодным.
Довольно нам с тобой рядить
От солнечной зари до полночи безродной,

— писал Гильом Аполлинэр.

Что ему ответить? Разве он, невидимый, не с нами всегда, среди этих грядок, плетней, мастерских, садиков, где мы гуляли некогда? В «Кролике», — где, бывало, несмотря на его громкий смех и шутки, мы чувствовали, что он тайно страдает, — его до сих пор помнят и мысленно призывают. Те, кто его знал ближе, чем я, могли бы больше сказать о нем, изобразить его в спорах с Сальмоном, Максом Жакобом, Пикассо на тему о чистой поэзии, о неграх в искусстве, о качестве завтраков, о кубизме или орфизме. Он любил поучать других, сбивать их с толку, ошеломлять, и потом безобидно посмеяться над ними и над самим собой. Не было человека милее его на Монмартре, и, что бы он ни проделывал, всеобщая симпатия к нему оставалась неизменной. Он очаровывал, покорял людей. Я еще вернусь к Гильому Аполлинэру в дальнейшем изложении, так как в 1913 году я с ним часто встречался в кафе на левом берегу, где его окружала всегда целая свита.