От отца к сыну. Как передать ребенку христианские ценности

Да, вы могли бы упрекнуть меня: «Это все истории из старых фильмов, сейчас такие уже не происходят, люди себя так не ведут», – и ваше замечание было бы вполне обоснованным. Но я рассказал вам о своих родителях, потому что именно от них я воспринял самый важный для воспитания критерий, и его важность подтвердилась временем. Этот критерий можно сформулировать так: воспитание – вопрос свидетельства. Проблема не в детях, не в подростках, не в молодежи; если они совершенно потеряны, это не их вина. То есть отчасти это и их вина, но основная ответственность лежит на нас.

Главная проблема воспитания – становление не детей, но отцов; не учеников, но учителей.

Другими словами, дети появляются на свет такими же, какими появлялись сто или тысячу лет назад, с тем же сердцем, с тем же желанием, с тем же разумом, что и всегда, – в них всегда живет неугасимое желание истины, добра, красоты, то есть желание быть счастливыми.

Но каких отцов, каких учителей, каких свидетелей они видят перед собой?

Думаю, я совершенно отчетливо осознал это в тот день, когда однажды, сидя за работой дома, встретился со взглядом сына. Мой старший сын Стефано, которому тогда было четыре или пять, подошел к столу и стал молча смотреть на меня. Помню, когда я заглянул ему в глаза, меня поразило ощущение, что взгляд моего сына содержал в себе совершенно радикальный, неизбежный вопрос, ответа на который я не мог избежать. Глядя на меня, он словно просил: «Папа, докажи мне, что приходить в этот мир имело смысл».

Я сказал себе: вот в чем суть воспитания, и с тех пор не могу входить в класс и встречаться глазами со своими учениками, не чувствуя, что ко мне обращен тот же вопрос: «Какая надежда тебя поддерживает? Это необходимо мне, чтобы прислушиваться к твоим советам, твоим урокам, выполнять задания, которые ты мне даешь. Я могу прислушиваться к тебе только в силу великой надежды, которую ты мне открываешь».

Воспитание начинается, когда взрослый улавливает этот вопрос и чувствует свой долг и ответственность в том, чтобы дать ответ. Но очевидно, что ответ не может вылиться в правила, рекомендации или теории: ответить можно только жизнью.

Подобные вопросы звучат, например, у Данте, который в «Рае» слышит обращенный к нему вопрос о вере: «Этот бисер, всех дороже, / Рождающий все добрые дела, / Где ты обрел?»[8].

Почему в детстве я желал стать таким, как мой отец? Потому что чувствовал: он знает вещи, которые в жизни знать важно. Он знал, что такое добро и зло, истина и ложь, радость и боль, жизнь и смерть. Без длинных фраз и проповедей он подводил меня к позитивному взгляду на существование, к восприятию всех аспектов жизни. Это было живое свидетельство о познанной Истине.

Отец Джуссани говорит, что воспитание есть введение в полноту реальности, подразумевающее утверждение ее смысла; вот, ровно это и делал мой отец.

И ровно этого, мне кажется, не хватает сегодня молодым людям. Они выросли – и никто не предложил им «гипотезу объяснения реальности»; поэтому их переполняют страх, нерешительность и грусть, и поэтому так часто они становятся жестокими. Ведь мы, взрослые, знаем: невозможно долго быть грустным и не стать злым.

Но отдадим себе отчет в том, что грусть наших детей – дитя нашей грусти, их незаинтересованность – порождение скуки, охватившей нас самих.

Мой отец – я намеренно формулирую это в виде парадокса – воспитал нас именно благодаря тому, что не ставил перед собой цели нас воспитать, убедить в чем-либо. Конечно, он этого желал, молился об этом, но словно бросал нам вызов: «Я счастлив. Посмотрите на мою жизнь, посмотрите, найдете ли вы что-то лучшее, и решайте сами». Он упорно стремился к святости своей, а не нашей. Он знал, что мы можем стать святыми только через свой свободный выбор.

Воспитание – это милосердие

Но этого оказалось недостаточно. В отношениях между мной и моими родителями будто появилась трещина. Мне было семнадцать, и, несмотря на воспитание, полученное в отцовском доме, во мне поселилось сомнение, скепсис – в общем, я впал в кризис, глубокий кризис, и очень от этого страдал.

Одно обстоятельство мучило меня больше всех остальных: неизбежное и безжалостное ничто пожирало все самое для меня дорогое, пожирало моего отца и мою мать, моих братьев и сестер и моих друзей. Я ощущал некую подвешенность, неустойчивость бытия, вокруг меня все рушилось.

Я смотрел, как моя мать работает по дому, и плакал от ощущения, словно что-то уносит ее от меня, и даже моя любовь к ней казалась хрупкой. Все, что было мне дорого, теряло под собой основу.