От первого лица

В начале марта 1991 года Александр Николаевич Яковлев пригласил меня в свой кремлевский кабинет и начал издалека: с необходимости перестроить уже существовавшее демократическое движение. Он хотел бы объединить демократов в единой массовой организации: то ли партии, то ли чем-то менее ограниченном, похожем то ли на чешскую «Хартию-77», то ли на польскую «Солидарность». Мы долго обсуждали возможные варианты структуры такого движения (я сразу заметил, что, считаю, движение лучше, очередная партия не вызовет интереса ни у кого). Затем Яковлев спросил, какую часть работы я хотел бы взять на себя. Я ответил, что никакую, что выхожу вон и подписываю договор на преподавание в Америке. Еще я добавил, что хорошо понимаю: мы стоим у выхода из демократического периода перестройки, перед ее авторитарным поворотом. Я считал, что уже сделал, что мог, для демократических процессов в стране, впервые в жизни сознательно поиграл в команде. Это не мое, похоже на то, что снова обяжут ходить строем, служить задумчивым чиновникам и получать от них указания. У меня уже нет ни сил, ни темперамента на все это. В журнале «Огонек» я уже все обсудил и предупредил заместителя, что, скорее всего, уйду в тень еще этим летом. «И вы разуверились, и вы уходите», – сказал Яковлев грустно.

– Не ухожу, – сказал я. – У меня ощущение, что я умираю как политик, у меня нет сил для предложенного вами поворота в судьбе. Я завидую вашим жизнелюбию и оптимизму, но последние события меня добивают. Вы будете смеяться, но я согласился с бывшим советским премьером Николаем Рыжковым, который сказал, расставаясь с должностью: «Можно создать другой Совет министров, но где вы возьмете другой народ?..» У меня нет сил бегать по митингам, рвать на груди рубаху. Я хочу делом позаниматься, мне все это осточертело!

– И вам осточертело, – повторил Яковлев как эхо.

Мне был дорог этот человек, и уж ему-то я обязан был все выдать как на духу. Я и не таился. Позже другой Яковлев, Егор, бывший редактор газеты «Московские новости», сказал мне, что и у него была такая беседа, но он согласился. Вольному – воля. Может быть, у него открылось второе дыхание, а может быть, и первое еще не иссякло.

Впрочем, и у Александра Яковлева бывали разные настроения.

Начну с двух встреч, случившихся во второй половине 1990 года. Одна была в канун католического Рождества, в самом конце декабря. Только что на сессии Верховного Совета выступил Шеварднадзе и, объявив о своем уходе в отставку, предупредил о приближении путча. Верховный Совет гудел, как московский троллейбус в час пик. Шеварднадзе трясло, к нему подойти было страшно. Депутаты-реваншисты сияли ярче люстр. Не дожидаясь конца вечернего заседания, я спустился в гардероб, чтобы взять пальто и уйти домой. Уже одевшись, почувствовал кого-то рядом. Взглянул: Александр Николаевич Яковлев. «Пойдемте ко мне, – сказал он. – Попьем чаю».

На промерзшей кремлевской площади, пустой во время парламентского заседания, с которого мы оба ушли, мела поземка. Хромая, Яковлев шагал наискосок, и охранники, знавшие его в лицо, заученно козыряли. Так мы дотопали до старинного здания, где размещался горбачевский Президентский совет, поднялись на лифте, встроенном в архаические внутренности дома, дошли до двери с тяжелой медной доской, похожей на мемориальную: «Член Президентского совета А. Н. Яковлев».

– Вы ведь уже не член совета, – заметил я, – все пошло вверх ногами. Как вам, кстати, звонить теперь? Дайте мне новые номера телефонов…

– Погодите. – Яковлев тяжело опустился в кресло. – Вот выволокут нас вскоре расстреливать и поставят под одну стенку. Я вас увижу, вы – меня. – Он взмахнул рукой, продиктовал телефонные номера и вызвал буфетчицу с чаем. В кабинете был вечерний полумрак, горела одна только настольная лампа, и было так тоскливо, как только может быть тоскливо в Кремле в смутное время.

Хорошо помню этот вечер и наш долгий разговор ни о чем: назревали события, не запланированные авторами перестройки и гласности. Не хотелось нагнетать друг в друге тревогу и усиливать чувство своей беспомощности.