От первого лица

Он понимал, скольким стоит поперек горла, и был даже рад этому. Яковлев дорожил своим достоинством, не дергался по мелочам и не напускал на себя показного величия, обычного для высоких чинов из ЦК. У себя в кабинете расхаживал зимой в вязаной кофте и в белой рубахе с подтяжками летом. Не прятался, общаясь по телефону, я выходил лишь, когда звонил белый аппарат с надписью «Горбачев». Однажды зазвонил другой аппарат; взяв трубку, Яковлев произнес: «Здравствуйте, Михаил Сергеевич!» Я встал, чтобы выйти, но Яковлев замахал руками, предлагая остаться. Положил трубку и улыбнулся: «Это Соломенцев. Тоже Михаил Сергеевич, но другой».

Впрочем, при всей подчеркнутой преданности Яковлева Горбачеву отношения их не раз казались мне неравноправными.

Начнем хотя бы с того, что Горбачев к Яковлеву и ко всем остальным обращался на «ты», а в ответ слышал «вы» – старая, еще имперская традиция. Яковлев был единственным известным мне человеком в руководстве, кто никогда не выражал своих мыслей матом, особенно по отношению к коллегам; Горбачев мог загнуть почище грузчика у пивного ларька. Вообще, Горбачев как личность был в гораздо большей степени сформирован чиновным аппаратом и соблюдал его правила. Однажды в кабинете у Яковлева я разговорился, утверждая, что Горбачев не прав, когда ведет себя таким образом, будто все угрозы ему исходят исключительно от либералов. Нельзя руководителю страны с таким небрежением отзываться о либеральных соратниках и столь беззаветно доверять своему аппарату! Яковлев слушал-слушал меня и вдруг взорвался: «Вот идите и говорите Горбачеву все это! Что вы делаете из меня единственного посла левых сил при политбюро! Что это у меня за роль такая: пугать его, предостерегать, отговаривать?! Вот идите к нему сами и доказывайте…»

Я вспомнил, что однажды пробовал это. Дело было в шесть вечера, и Горбачев выглядел изрядно уставшим. Я тоже устал и позволил себе сказать то, чего, может быть, утром Горбачеву и не сказал бы:

– Вы понимаете, как вас не любят многие чиновники в аппарате, да и за что им любить вас? Вы сами не пьете и другим не разрешаете. Вы орденов не навешиваете ни себе, ни другим. За что вас любить людям, которые и своего Брежнева презирали, но терпели за то, что он им жить не мешал. А вы мешаете…

– Да что ты! – отмахнулся Горбачев. – Я ведь целыми днями с людьми общаюсь, по этим вот телефонам обзваниваю обком за обкомом. Знаешь, какой подъем сейчас, как люди воодушевлены?! Да что ты!..

Яковлев так не сказал бы. Тоже отрываемый от жизни, отрезанный от нее шеренгами охранников, подхалимов, секретарей и помощников, он удивительным образом умудрялся сохранить понимание событий и ироническое отношение к себе самому. Секретари и помощники у него тоже любили чувствовать себя независимыми и могли работать круглосуточно, а могли и нескрытно расслабиться. Яковлев не терпел симуляций: идейности, работоспособности – всей той неискренности, на которой его коллеги традиционно строили отношения с людьми. Ценил я и его вполне «неполитбюровское» чувство юмора, что тоже не последнее дело в догматическом занудстве коммунистической штаб-квартиры.

Помню, как Вадим Медведев, уже назначенный официальным партийным идеологом, распекал меня в присутствии Яковлева за то, что мы издевательски поместили на обложке журнала портрет армейского отставника с митинга – он был усеян медалями, значками, нашивками, всей мишурой своего великолепия, и прижимал к груди книгу Сталина. Над головой отставника реял флаг царской России.

– Как вы посмели, – восклицал Медведев, – издеваться над ветераном, на чьей груди боевые нашивки за ранения?

– А может быть, он был в голову ранен? – угрюмо заметил Яковлев, и все разрядилось, и стало невозможно читать мне нотацию за нелюбезное отношение к сталинисту. Я вспомнил, как однажды Яковлев сыронизировал сам о себе по ветеранскому поводу. «Вот ведь являюсь председателем комиссии по расследованию сталинских злодеяний и знаю об усатом бандите больше многих других, а ранили меня в самом начале войны, и стал я инвалидом после того, как стукнула меня немецкая пуля, а я все орал «За Сталина!» и порывался бежать в атаку».

После этого был у него Колумбийский университет в Нью-Йорке, диссертации по мировой экономике, работа в Канаде. Не хочу идеализировать Александра Николаевича, но мне нравится, что в стране создалась обстановка, когда ИМЕННО ТАКОЙ мог оказаться у власти. Склоняя меня к редакторству в «Огоньке», он напомнил мне фразу, которую, возможно, говорил и себе: «Поборолись за чистоту – и довольно. Теперь надо не за чистоту бороться, а взять метлу и подметать». Помели…

11 июля 1990 года Яковлев проследил, чтобы не оказаться в политбюро, а в дальнейшем – чуть позже – расстался и с самой партией.

21 июля мы – первыми в Союзе – объявили, что «Огонек» отказывается впредь выполнять указания любых политических партий, существующих или намеренных возникнуть в стране. Включая коммунистическую, поскольку других в реальности еще не было. Собственно, о коммунистической партии и шла речь.