От первого лица

Годы партийной цензуры сменились временами экономического давления; бедные работники печати рыдают, умоляя о дотациях, закрываясь, уменьшая объем и периодичность. Многие превращаются из орлов в устриц, и мне больно глядеть в округлившиеся от ужаса глаза коллег. Выражения лиц сохранились с тех пор, как я запомнил их в приемной бывшего политбюро, настроение осталось тем же: люди хотят закричать, но не могут. Я помню выражения лиц нынешних газетчиков, приходивших от спонсора и разводивших ладошками: «Ничего не дал…» Помню и директоров крупнейших в мире заводов, которые с той же безнадежностью на лицах выходили с заседания политбюро, где унылые старцы, до основания развалившие страну, объясняли им, как строить трактора и проектировать самолеты. Директора потели, дрожали, вытирали рукавами лбы и никогда вслух не спрашивали друг друга, по какому, собственно, праву это самое политбюро лезет во что угодно и учит всех подряд. Впрочем, политбюро учило не всех, это я не прав. На политбюро вызывали, как к Господу Богу, – решения, принятые здесь, не подлежали обсуждению, и даже самые свободолюбивые из директоров далеко не сразу могли критически их осмыслить. Тем более что многих утверждали на директорство тоже здесь, – так сказать, «доверяли важный участок».

Верховные чиновники страны были окружены аурой несвободы. Здесь, на верхнем этаже их власти, обычными были хамские реплики, оскорбления, уроненные просто так, без объяснений или извинений. Здесь вызванные на судилище получали инфаркты – и не раз, политбюро даже гордилось этим («Мы вас сюда вызвали не шутки шутить!»). Там приказывали, не слушая ответных аргументов и даже не интересуясь ими. Приговоры вельможных старичков готовились заранее, и, при определенной доле везения, можно было получить их для ознакомления еще до заседания. Многое зависело и от того, кто именно будет на политбюро присутствовать; однажды Яковлев посоветовал мне на время исчезнуть из Москвы, потому что ни его, ни Горбачева не будет в городе. Значит, если меня вызовут «на самый верх», председательствовать будет Лигачев. «Потом не отмоетесь», – предупреждал Яковлев.

Обсуждение неприятных для начальства публикаций всегда начиналось на верхних этажах власти с единственной фразы: «Разболтались!» Гласность пробивалась с боями, и долгое время ее воспринимали как чисто декоративные румяна на слегка приржавевших физиономиях рабочего и колхозницы, красующихся с серпом и молотом возле известной выставки в Москве.

В ответ на утверждение, что ты опубликовал какую-нибудь статью, потому что хотел, чтобы все люди знали правду, какой-нибудь Соломенцев всегда мог перебить, торжественно вопрошая: «А чья это правда?» В прежние времена, когда такой вопрос задавали Сталин, Берия или Суслов, можно было прямо с собрания партвождей уйти туда, откуда не возвращаются. Михаила Кольцова, редактировавшего «Огонек» в тридцатых годах, увезли именно таким образом, и хроникеры журнала до сих пор спорят о том, в каком именно году его расстреляли.

Было доведено до всеобщего сведения, что правда, как и справедливость, бывает «наша» и «не наша», что правда всегда кому-нибудь служит и мы не позволим, чтобы она служила не тем, кому положено. Прессу много раз сажали на партийную цепь, примораживали, и всегда успешно. Затем несколько оттепелей подряд расшатали партийную колымагу, и с середины восьмидесятых годов партийные кучера пытались перепрячь своих лошадей. Отстаивая свое право на владение прессой, партийное чиновничество тем не менее понимало, что пресса все больше выскальзывает из мозолистых коммунистических рук. Придя к власти, Горбачев заговорил о гласности, о том, что партия отныне будет говорить правду и – всем сразу. Это была попытка помыть старую потаскуху, возвратив ей былую девственность. Самое смешное: генсек искренне верил, что такое возможно.

В ЦК любили с умным видом повторять демагогическую горьковскую формулу, что у нас есть все права, кроме единственного – плохо писать. А хорошо писать значило – делать, что велено, и не мудрить. В Москве и Киеве меня не раз вызывали в свои кабинеты чиновники, назначенные поруководить писателями в отделах культуры ЦК, и долго вслух удивлялись, почему некоторые литераторы не понимают своего счастья, не блюдут партийных нормативов и указаний. «Мало ли что мне нравится лично, – говорил Владимир Севрук, заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК на Старой площади. – Но я же не хожу по улице без штанов, существуют ведь нормы!» Я так и не понял, почему такой серьезный вождь хочет пройтись по улице без штанов, но его мысль была вполне доступна.