От первого лица

В гостях часть времени иногда уходила на объяснение обстоятельств добычи того или иного продукта: «Попробуйте вот эту селедочку, по случаю добыта, из горкомовского буфета». В Латвии потчевали густым «Рижским бальзамом», чем-то вроде ликера в керамических бутылках, который тоже надо было «доставать» (после одной из продолжительных «бальзамных» пьянок один мой приятель не выдержал: «Больше не могу пить этот партийный бальзам, я уже как Ленин…»). В Грузии друзья угощали винами и коньяками так называемого «спецразлива», хранившимися на винзаводах в особых, отдельных бочках. В Казахстане меня как-то угостили барашком, откормленным для большого местного начальства, но соскользнувшим у того со стола. При всем этом большинство населения страны только догадывалось о начальственных кормушках, а кое-кто и не верил. Это была потаенная часть чиновного бытия; допуск к кормушке означал доступ в некие высшие сферы жизни, но были ведь и такие, кому отрезали путь ко всем кормушкам – и специальным, и попроще. В общем, кормушка, как регулятор чиновного положения, многое значила.

И напротив, человек с пережатым кислородным шлангом больше обычного задыхался в советской мути. Хорошо помню, как из Киева уезжал один из лучших послевоенных русских прозаиков Виктор Некрасов[5]. Он был откровенно голоден и бесприютен. Его отлучали отовсюду и выгоняли в назидание остальным: умницу, фронтовика, выпивоху. Некрасов своей неординарностью раздражал киевских провинциалов; к тому же он был писатель русский и городской, что тоже многим претило. Помню, как в украинский Союз писателей пришло письмо из Волгограда-Сталинграда с просьбой прислать своего представителя на открытие той самой знаменитой дамской фигуры с саблей, вознесшейся над степью по воле начальства и скульптора Вучетича. Виктор Некрасов, автор классической повести «В окопах Сталинграда», был категорически против возведения вооруженной великанши на месте боев, и я, тогда только что посвященный в секретарский ранг Союза писателей, решил уговорить его съездить и выступить. Но Некрасов категорически отказался: «Все равно ведь построили, что теперь пыхтеть? А я с этими открывателями в одной степи не присяду. Пошли кого-нибудь из украинских лирических талантов, пусть он там поворкует…» Незадолго до этого партком Союза писателей влепил Виктору Платоновичу очередной выговор и еще раз посоветовал ему убираться в Москву, где таким, как он, вольготнее…

Союз писателей Украины упрямо и последовательно «выдавливал» Некрасова. Писательский партком в этом был заодно с другим партийным начальством, уже исключавшим его из партии и восстанавливавшим в ней раз десять подряд. Но сам Виктор Некрасов не хотел уезжать; он любил свой город, привязался к стране; он воевал за нее, был ранен и награжден боевым орденом. Но его все-таки заставили поголодать, а затем и уехать.

Я встретил Некрасова в самом центре торгового пассажа на Крещатике, рядом с подъездом магазина игрушек, над которым писатель жил. «Еду, – сиплой своей скороговоркой сказал он. – Хотят они так. Но я сейчас уеду, отдышусь и вернусь. Ты не боишься стоять со мной?» Он выталкивал из себя короткие фразы, будто после каждой из них спазмы пережимали горло. «Я жрать хочу. Зашел на почтамт, а этот, что за мной ходит, тоже зашел. Я при нем жрать не стану. Встал я у лотка с пирожками, и он встал. Вон он, сытая рожа». Я поглядел в направлении, указанном Некрасовым. Стоял молодой, заурядно откормленный и одетый, заурядно выглядящий парень. Из толпы он выделялся разве что нескрытностью взгляда, устремленного в нашу сторону. Некрасов ткнул в парня пальцем, шевельнул офицерскими усиками и громко сказал: «И пирожки на лотке в почтамте были говно, и твоя работа говно». Не мог Некрасов надгрызть пирожок при таком свидетеле. При «сытой роже», как он его звал.

Я здесь о единственном: о неравноправии, которое у нас в стране в течение всей моей жизни было развито, как нигде в мире. Замечательный писатель был бесправен по сравнению с мелким клерком из охранного ведомства, и никакими открытыми законами сие не определялось. Действовала чиновничья советская формула: «Так надо!» В конце концов, тайная полиция существует во всех странах, и ее сотрудники, так или иначе, обеспечены на уровне возможностей государства. Но нигде все это не уходило в такие тайну и неравноправие, как у нас; полоса сытости или недоедания смещалась по обществу вне связи с талантливостью, вне зависимости от трудолюбия. В чиновной стране все определялось умением подчиниться, а не умением самостоятельно мыслить. И право на информацию тоже распределялось почти по спискам. Я постепенно понимал это и никогда к этому не привык.

Помню, как я ехал в свою первую заграницу, на первый в жизни Всемирный фестиваль молодежи в Хельсинки; было это в 1962 году и запомнилось навсегда.