От первого лица

Трудно вообразить себе более непохожих людей. Я – городской, киевский парень, а Микола – из Винницы, с другой жизнью, иными друзьями, вкусами. В то же время мы ни в чем не конкурировали, а в компаниях как бы дополняли друг друга. Дружба – понятие бескорыстное, и между нами она была тем более надежна, что никаких общих деловых интересов у нас не было. Микола писал свои пьесы, которыми были заполнены сцены всех украинских театров. Я сочинял свои стихи и прозу, чрезвычайно далекие от Миколиных вкусов и интересов. Но, встречаясь, мы говорили обо всем сразу и взахлеб – о детях и политике, о книгах и общих знакомых. Причем, в отличие от многих других писателей, Зарудный почти никогда не говорил о людях плохо: он просто исключал из обсуждения тех, кто был ему чужд или неинтересен. После частых его премьер в киевских театрах бывали традиционные банкеты, и я всегда ходил туда, радуясь умению Зарудного говорить с людьми по-доброму и ласкать их словами. Актеры его очень любили, а он любил далеко не всех, хоть никогда не показывал своих любви-нелюбви в открытую. Иногда он подолгу повествовал мне о том или ином актере, всегда завершая свой рассказ словами сочувствия: он знал, что это за проклятый хлеб – советское актерство. Однажды Микола долго говорил мне о некоей большой общегосударственной игре, в которую мы все включены. Драматург пишет чушь и знает об этом; режиссер ставит эту чушь и тоже знает, что делает; актер учит и играет, хорошо понимая, что все это гроша ломаного не стоит. Но тот, кто первым вслух признается в абсурдности ситуации, из игры выбывает, и надолго. Он хорошо знал, что не все его пьесы – шедевры. Но не было в Миколе зависти и злобы. Он был одним из самых порядочных литераторов, которых я знал, – не приносил зла другим. Как-то он сказал мне, что всю жизнь старался избегать подличанья, в которое влипнуть было легче легкого. Но других старался не осуждать вслух: у каждого бывали свои резоны и своя боль. Иногда он звал меня, когда приезжали гости из Москвы, все, как один, меня не любившие, даже ненавидевшие, – Петр Проскурин, Иван Стаднюк, – но при этом так режиссировал встречу, что ни у кого не возникало повода испортить настроение за столом. Впрочем, некоторые застольные рассказы запоминались надолго. Слишком у многих жизни были поломаны или изгажены, и к старости самые неглупые начали понимать это. Однажды драматург Алексей Коломиец рассказывал нам о своей работе в райкоме – давно это было, в проклятые послевоенные годы на Буковине. Коломиец вспоминал, что однажды он обходил хаты людей, которых (как он знал) к вечеру того же дня выселят и сошлют далеко на восток по подозрению в сотрудничестве с националистами. Коломиец знал, что многие из этих людей невиновны, но к вечеру их все равно сошлют. Он мог предупредить их, но не предупреждал никогда, это было слишком рискованно для него лично. Сюжетики советской жизни бывали покруче шекспировских пьес. Страшненько было от таких рассказов, но и важно, что люди начали говорить о таком. Коломиец на всю жизнь был согнут этим воспоминанием, а делился им – словно каялся. Ни я, ни Микола не говорили ему ничего, да и что тут скажешь? Но каждый, уверен, просчитывал в душе, как поступил бы сам. Хватило бы сил и смелости на восстание? Жизненный опыт у многих был болезненным и горьким. Но, заговорив о сокровенном и покаявшись вслух, человек становился выше. Все заплеталось в клубки, именуемые жизнью, где одиночество – самая последняя и ужасная кара. Я нарочно говорю именно об этом, потому что сегодня многие всплескивают ладошками, выдумывая себе революционные биографии, и остаются такими же пустышками, как были всегда. Ни муки, ни радости.

Мы встречались с Миколой Зарудным при каждой возможности, радовались общению и дорожили им даже тогда, когда причины были самыми грустными. Помню, где-то в семидесятых он позвонил мне в самый канун Нового года, часов в девять вечера 31 декабря: «Знаешь, у меня только что умерла мама…» Я взял бутылку водки, сел в троллейбус, поехал к нему домой, и мы с Миколой сидели долго-долго, разговаривая обо всем на свете в ту черную новогоднюю ночь. Моя жена поняла меня и не возразила против такой встречи давно ожидавшегося праздника. А уже в самом конце ночи, когда мы с Миколой и поплакали, и бутылку выпили, Зарудный сказал что-то о человеческом собачьем чутье: «Вот позвонил я тому, и тому, и такому-то, все сочувствовали и опускали трубку, только ты ничего не сказал, а просто приехал с бутылкой водки помолчать и посидеть вместе…»

Я тоже верю в это; мы чувствуем «своих» не только по размышлению, но и по странному наитию, как бы собачьим нюхом. У меня было очень немного друзей, которые понимали мое состояние даже по телефону, по случайной интонации. Микола Яковлевич Зарудный был одним из них.