От первого лица

Может, Корнейчук и был людоедом, но на моей памяти падалью он не питался – это точно. Когда мы разговорились, меня поразили масштабность и смертельное одиночество этого человека. Он выполнял социальные заказы, сочинял пьесы, шедшие одновременно на сотнях сцен. Он даже женился на польской коммунистке Ванде Василевской, выполняя заказ своей партии после оккупации Западной Украины в сентябре 1939 года. Жизнь вблизи Сталина была как езда на тигре – и слезть нельзя, потому что съест, и скакать неудобно. Корнейчук громил всех, кого власть велела громить, славил, кого приказывали прославить, не очень выделяясь этим из рядов украинских, да и всех советских писателей. И родимые мастера слова простили бы ему все заказные тарарамы, как прощали эти ребята предательства в своем кругу. Но Корнейчук никогда не снижался до «их круга», он был близок к самому верховному, почти заоблачному для литературного плебса, начальству, даже побыл какое-то время наркомом иностранных дел Украины и заместителем наркома иностранных дел СССР. В Союзе писателей ему не могли простить, что так долго он был не «одним из них», а «над ними»…

Я близко познакомился с Корнейчуком в самом конце шестидесятых, когда сам еще не в состоянии был многое понимать. После московской встречи он звонил мне часто, приглашая в гости, и начал приходить ко мне в дом без предупреждения, просто так, благо жили мы на киевском Печерске по соседству («Вот мы с Мариной гуляли и решили проведать…»). Я был молод, не умел еще оценить всю меру человеческого одиночества, не сразу схватывал, почему Корнейчук садится к столу, просит коньяк и пьет его частыми глотками, а затем говорит, говорит… Он незадолго до этого женился на актрисе из Театра имени Франко, бывшей фронтовичке, доброй неустроенной одинокой женщине, и два этих одиночества пробовали выстроить вокруг себя запоздалое подобие человеческой жизни. Они приглашали к себе в гости, устраивали актерские посиделки. Я, дурак, очень боялся, что меня увидят с Корнейчуком, донесут Гончару, а тот отлучит меня отовсюду и навсегда.

Позже я знавал людей корнейчуковского склада и в Москве, но лишь немногие из них бывали способны на покаяние. Чаще они выгорали изнутри, спивались, глотали таблетки от стенокардии, потому что проклятая чиновничья система сумела купить их, а затем, выжав, выбрасывала. Конечно, не обязательно было лезть в кровавую мерзость; но не могу всех судить. Я выживал и уворачивался в другое время. Людей же, провернутых сквозь сталинские мясорубки, я до сих пор выслушиваю, но не сужу.

У Корнейчука все было на пределе, на срыве. Он показывал фото: «Вот я и Сталин, вот я и Молотов…», вываливал на стол ордена из большой коробки. Он верил, что верховные чиновники его помнят и поддерживают: «Вот зашел я в Москве к Кириленко, а он спрашивает, как у меня с колесами. Я не понял сразу, а он объяснил, что имеет в виду автомобиль». По возвращении в Киев у корнейчуковского подъезда стояла новая «Волга»… Мне все это было непонятно, и я слушал не перебивая. Корнейчук со мной никогда не обсуждал писательских дел и мнений; они были ему обидны или неинтересны. Он все повторял, сколько сделал, сколько поручений и какой сложности выполнил. Это было страшное, изматывающее, непробиваемое одиночество, когда не с кем даже выпить, когда нет собственных детей и надо говорить о жизни с чужими. Это были уроки расплаты за отказ от своей жизни и собственной живой души. «Приходи ко мне чаще», – говорил Корнейчук. А я чего-то боялся, приходил к нему через два приглашения на третье. Как-то, в августе 1971 года, Корнейчук настоял, что в последнее воскресенье месяца мы поедем к нему на дачу в Плюты, будем варить уху, а он мне такое расскажет…

Именно в этот день у меня погиб сын. Когда Корнейчук позвонил, чтобы сказать, куда подъедет автомобиль, я извинился, сообщил ему о сыне. Он положил трубку; через полчаса мне позвонил председатель Киевского горисполкома, сказал, что все заботы о похоронах он возьмет на себя.

А через недолгое время Корнейчук умер от рака легких. Свою дачу в Плютах он завещал под театральную богадельню («Столько нищих и одиноких актеров, ты, Виталий, не представляешь, что такое одиночество»). Но там, кажется, устроили не богадельню, а музей. Сегодня там, наверное, еще что-нибудь, но наверняка не убежище для одиноких актеров и драматургов.

Заметки для памяти