От первого лица

Тоже ведь интересно: люди любят таких, как сами. В возвышении Гончара не было ничего обидного для масс – он умел быть как все, все в меру. Известно было, что Олесь обижается, если приставать к нему с вопросами о книжных новинках. Я спросил однажды, как он проводит свободное время. «Думаю», – сказал Олесь. Тоже дело…

Гончар был далеко не зауряден, но любил культивировать заурядность, пригревать по очереди нужных людей. Он замкнулся на своем положении в обществе, верил, что это положение определяется не репутацией, а должностью, и боролся за общественный статус, как за кислородный шланг под водой. Было в нем что-то и от доброго восточного божка, которым Олесь постоянно прикидывался, и от солженицынской свирепости (хотя Олесь Солженицына терпеть не мог и с удовольствием подписывал все, что ему подсовывали против Солженицына из ЦК).

Еще одно: человек до мозга костей деревенский, натурный, Гончар постоянно симулировал аристократичность, так же как Загребельный симулировал пейзанство. Обстоятельства… Книги у Олеся были простые, понятные, выспренные, похожие иногда на пластмассовую прозу какого-нибудь Александра Грина. Но было у него несколько военных новелл, сделанных на уровне большой литературы, в которую Гончар мог бы, наверное, войти, яви он себя миру искренне, на уровне боли, на уровне эмоций и нерасчетливых человеческих чувств. Но он часто и натужно лукавил, делал это по-мужицки, с покряхтываниями, с многозначительностью деревенского деда, сворачивающего козью ножку. Был он, повторяю, прежде всего политическим деятелем; перечитайте, если хватит терпения, тех же «Знаменосцев» или «Собор» – скучные, многословные политические трактаты, сделанные на потребу дня.

У Гончара была замечательная жена, красивая, умная, полностью подчинившаяся ему и растворившаяся в нем. До меня дошли только слухи о талантливости Валентины Даниловны Гончар; она руководила в Днепропетровске литстудией, в которой Гончар начинал. Ах, какая это была женщина! Если она смогла полюбить Олеся, значит, было в нем нечто незаурядное…

Людей уродовала, мяла и переминала гигантская мясорубка власти. Павло Загребельный раздражал многих именно в таком обществе, заваренном на ненависти и чинодральстве. Гончар именно в такой среде отыскал себе могучую группу поддержки, признавшую, что он их лидер, потому что такой же, как они. В условиях нормального государства из такого Олеся Гончара получился бы великолепный парламентский спикер. Он умел порассуждать в ЦК о торжестве коммунизма и спеть про славную Украину за столом с собратьями по перу. Гончар переигрывал Загребельного по всем представительским статьям и пакостил ему по этим же статьям, как умел. Властям все это очень нравилось. Павло порой даже не огрызался; он знал себя и понимал, что с умением нахамить кому угодно он может только ухудшить все, что угодно. Но зато он был откровенен! Помню, как Загребельный говорил со мной о секретарстве в Союзе или каком-нибудь редакторстве, ерепенился, тут же выкладывая, о чем его предупредили в ЦК и что он сам думает про ЦК и про меня. По контрасту припоминаю, как меня выводили из секретариата Союза писателей при Гончаре. Вдруг на наше заседание пришли Олесь и секретарь ЦК. Партийный вождь потер одну ладошку о другую и ласково сказал, что таким талантам, как Коротич, надо бы сосредоточиваться на творчестве, а не просиживать штаны в кабинетах. Гончар улыбался и молчал, как китайский болванчик, а ведь знал все заранее, мог бы и намекнуть. Олесь вообще предавал глубокомысленно: все объяснял на уровне национальной идеи, подымая перст к потолку.

Они и пьяными бывали по-разному. Надравшись, Загребельный становился еще откровеннее. Гончар же закрывался, как ракушка; он знал, как может сокрушить чиновничью карьеру одно неосторожное слово. Я много раз пытался понять, где и когда Гончару расквасили душу до такой степени, до такой горечи. Но он как бы окаменел в своей потаенности, отмахивался: мол, придет время и сам скажу…

По нормальной логике, Павло Загребельный был необходим вовсе не как противник Гончара, а как ДРУГОЙ человек из того же мира. Он не всегда был ласков, но всегда понятен, всегда был полон информации и желания получить ее от других. Помню, как я привез из Таджикистана Шариат и книги по мусульманскому судопроизводству. Собственно, вез их я для него, кого еще в Киеве могли заинтересовать такие подробности жизни? Но Павло, чуть прослышав о книгах, уже напомнил мне о них тысячу раз – он спешил прочесть и узнать!