От первого лица

Мы с Межировым не виделись после этого много лет; в середине девяностых он вдруг позвонил из Нью-Йорка ко мне в Бостон и рассказал, что эмигрировал в Америку. «Помнишь, как над нами мотоциклист ездил, а мы пили вино на цирковой арене в Батуми? Никогда не забуду, – сказал он. – Ты часто видишься с Нодаром?» – «Нодар умер», – сказал я. «Жалко, – вздохнул Саша Межиров. – Хороший, гостеприимный он был парень». Мы посудачили еще немного, условились встретиться в ближайшие дни. Межиров получил жилье в доме для бедных пенсионеров, там ни одного знакомого, поговорить не с кем…

* * *

Когда я рассказываю сегодня многим молодым людям в России, что в свое время лишь ценой величайших усилий сумел выписать многотомное собрание сочинений Льва Толстого, на меня смотрят с сочувствием. С таким же сочувствием на меня глядели молодые американцы, с которыми я попробовал поделиться впечатлениями от встреч с Джоном Стейнбеком: они не то чтобы не интересовались – просто не знали ничего про своего нобелевского лауреата по литературе. Меняются времена, и приходят совершенно другие критерии; один из моих коллег в Бостоне не то чтобы удивился или позавидовал, а просто выразил недоумение, услышав, какую огромную библиотеку я когда-то собрал. Зачем это? Не думаю, что все до единого американцы или россияне мыслят на таком уровне, но, когда общество предъявляет свои новые стандарты, какая-то часть бывает непривычна.

Как бы в развитие этих мыслей я приобрел у продавца в московском Столешниковом переулке замечательную книгу. Томик небольшой и дешево стоит, но название у него выдающееся: «Все произведения школьной программы в кратком изложении». Книгу явно придумали люди, как бы извиняющиеся за отсталость мышления составителей школьных программ и кратенько пересказавшие для занятых бурной жизнью школьников толстые тома, которых те уже никогда не прочтут. Кроме этого самого краткого изложения («Война и мир», том 1, часть 1: «Июль 1805 года. В петербургском салоне фрейлины А. П. Шерер собираются гости…»), там еще есть куча полезных сведений об идейных особенностях указанных произведений («Преступление и наказание» Достоевского: «Центральный образ романа – Родион Раскольников. Его преступление – индивидуалистический бунт против порядков окружающей его жизни»). Покупая, я сказал продавцу, парню лет двадцати: «Мне все это читать приходилось, а теперь вот как просто». – «Да, – сочувственно сказал парень. – Мои старики тоже намучились…» Новая жизнь вывела знание собственной культуры за пределы престижности и рассадила внуков, читателей Достоевского, по сигаретным и пивным киоскам. От этого кажется, что как бы несколько времен смешались в нашем единственном: несколько культурных слоев, несколько совершенно различных систем духовных запросов. На сценах модными стали адаптации, вариации, разные другие соображения, лишь пунктирно связанные с первоисточниками. В популярнейшем сегодня театре Ленком (в прежней жизни – Театр имени Ленинского комсомола) идет режиссерский вариант «Игрока» Достоевского, с великолепными актерами, прекрасным оформлением, и самая тиражная сегодня газета «МК» (в девичестве – «Московский комсомолец») отмечает смелость, с которой театр шагает вперед, а не топчется в полоне старомодного текста. Ку-ку, Федор Михайлович!

Глава 18

Притом что всю свою жизнь я общался с людьми – великим их множеством, – по-настоящему мне бывали необходимы лишь немногие из всего сонма знакомых. Перелистывая сегодня мертвые записные книжки, вспоминая забытые адреса и замолкнувшие номера телефонов, я начинаю по-настоящему, сердцем, тосковать не по всем подряд. Но по Роберту Рождественскому я тоскую. Адрес его дома давно уже переменился, не только в том смысле, что его больше нет с нами, – квартиру он сдал в аренду еще при жизни и съехал на дачу, чтобы хоть как-то выжить. Замечательная наша страна и Роберту оставила немногие шансы для достойного выживания: при первой же возможности она сперла у него, как еще у миллионов людей, все накопленные деньги, а затем и заставила съехать на переделкинскую дачу. Слава богу, что хоть дача осталась…

Эта небольшая глава началась для меня тоже с адреса – я нашел у себя в письменном столе визитную карточку с английским текстом. Карточка гласила, что владелец ее, доктор В. Копп, практикует в городе Мельбурне, Австралия, и к нему на прием можно записаться по такому-то телефону. Карточка пролежала среди забытых бумаг почти четыре года – с тех пор, как умер Роберт Рождественский. Кажется, было это целую вечность тому назад.