От первого лица

Вскоре Птица приложился к мундштуку и, будто бы проверяя состояние трости, сосредоточенно попробовал взять ноту. Звук вскоре утих, и тогда Птица все так же внимательно тихо вызволил еще несколько других нот одну за другой. Звуки, повисев немного, мягко опускались наземь. А когда их совсем поглотила тишина, Птица выпустил в воздух череду куда более глубоких и звучных нот. Так началась «Corcovado».

Как можно описать эту музыку? То, что Птица играл во сне для меня одного, теперь кажется мне даже не потоком звуков, а некоей тотальной моментальной вспышкой. Я отчетливо помню, что эта музыка существовала, однако воспроизвести ее не могу. Как и отмотать время назад. Примерно так же невозможно объяснить на словах мандалу. Могу сказать лишь, что музыка эта проникала в меня до самой сердцевины, достигала глубины души. Если услышать такую, начнешь саму структуру собственного тела ощущать хоть немного, но иначе. И я верил, что такая музыка в мире существует взаправду.

– Когда я умер, мне было всего тридцать четыре, – произнес Птица, обращаясь ко мне. То есть, скорее всего – ко мне, потому что, кроме нас двоих, там никого не было.

Я толком и не знал, как откликнуться на его слова. Во сне очень сложно делать верные шаги. Поэтому я молча ждал, что он скажет дальше.

– Прикинь, как это – умереть в тридцать четыре, – продолжал Птица.

И я задумался, каково это – умирать в тридцать четыре года. Когда у меня все только начиналось.

– Верно, у меня тоже в тридцать четыре все только начиналось, – сказал Птица. – Можно сказать, я едва почувствовал вкус к жизни. Но вдруг очнулся, огляделся – а все уже кончилось. – И он слегка покачал головой. Его лицо по-прежнему оставалось целиком в тени, поэтому выражения на нем я не видел. Его грязный исцарапанный инструмент свисал с шеи на ремешке. – Смерть, понятно, всегда внезапна, – продолжал Птица. – Но вместе с тем она и жутко медлительна. Так же, как красивые фразы, что всплывают у тебя в голове. Вроде только глазом моргнешь – а все в то же время тянется и тянется. Как, скажем, от Восточного побережья до Западного – или даже как до бесконечности. И там понятие времени совсем теряется. В этом смысле, живя день за днем, я, наверное, был уже мертв. Однако даже если так, настоящая смерть – до бесконечности тяжкая штука. Живет себе существо, раз – и исчезает без остатка. Превращается в абсолютное ничто. В моем случае это существо – я сам.

Он опустил голову и некоторое время пристально смотрел на свой инструмент. Затем продолжил:

– Знаешь, о чем я думал, когда умер? – спросил Птица. – У меня в уме крутилась одна-единственная мелодия. Почему-то никак не шла из головы. Бывает же такое, когда что-нибудь прицепится. А тут – Первый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром, фрагмент третьей части. Вот.

И Птица тихонько напел. Я помнил эту мелодию. Соло на фортепиано.

– Из всего, что написал Бетховен, она самая свинговая, – сказал Птица. – Мне его Первый концерт всегда нравился, я его часто слушал, даже не помню, сколько раз. Был у меня на сингле Шнабеля. Странно же, нет? Умирает Чарли Паркер – и напевает себе под нос именно эту тему Бетховена. А потом темнота, будто опустился занавес.

И Птица тихонько хрипловато рассмеялся.

Я будто лишился дара речи. Да и что вообще я мог сказать о смерти Чарли Паркера?

– Как бы то ни было, нужно сказать тебе спасибо, – произнес Птица. – Ты дал мне вторую жизнь. Благодаря тебе я сыграл боссанову. Что ни говори, а для меня это было хорошее переживание. Будь я жив и случись такое на самом деле, я бы, конечно, радовался сильнее, но и после смерти это было весьма интересно. Я всегда любил новую музыку.

Значит, вы появились здесь и сейчас, чтобы сказать мне спасибо?

– Да, – ответил Птица, будто услышав голос моего сердца. – Я заглянул сюда, чтобы тебя поблагодарить. Спасибо тебе. За то, что слушаешь мою музыку…

Я кивнул. Наверное, стоило что-нибудь сказать в ответ, но я не смог подобрать подходящих слов.

– Говоришь, «Перри Комо поет Джими Хендрикса»? – пробормотал Птица, будто бы что-то припоминая, и хрипловато хихикнул.

И после этого исчез. Сначала у него пропал инструмент, затем – светивший откуда-то луч света. Последним не стало и самого Птицы.

Когда я проснулся, часы у изголовья показывали половину четвертого. Конечно, вокруг было еще темно. В комнате, конечно, и не пахло кофе – вообще ничем не пахло. Я сходил на кухню, выпил несколько стаканов холодной воды. Затем сел за обеденный стол и еще раз попытался хоть немного воспроизвести ту прекрасную музыку, которую Птица сыграл для меня – меня одного. Но, разумеется, не вспомнил ни единой фразы. Зато мне удалось воскресить в памяти то, что он мне говорил. Пока ничего не забылось, я взял ручку и как можно точнее записал всё в блокнот. Только это я и мог сделать ради этого сна. Да, Птица явился мне во сне, чтобы меня поблагодарить. За возможность сыграть боссанову, которую я когда-то ему подарил. И теперь он, прихватив тот инструмент, что попался под руку, сыграл мне «Corcovado».

Можете поверить в такое?