От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Почему же большинство людей не ощу­щает заметных следов «памяти предков» и не испытывает неизбежных, связанных с такой памятью неудобств? На это Бунин отвечает: весь род человеческий делится на две категории. Одна, огромная, часть — «Люди своего, определенного момента. жи­тейского строительства, делания, люди как бы почти без прошлого, без предков, вер­ные звенья той Цепи, о которой говорит мудрость Индии...». Другие же, которых бесконечно меньше,— «одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа, дивно (и не в последний ли раз?) воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности».

Первые — люди обыкновенные, вторые — художники, обладающие даром образной (чувственной) Памяти. Эта память с боль­шой буквы, коллективная память предков, придает впечатлениям особую свежесть. Предмет прорабатывается в сознании сразу и современными и первобытными ассоциа­циями, мысль становится многосторонней, стереоскопичной.

Бунину-поэту представляется:

Дикою пахнет травой,

Запахом древних времен.

Бунин-прозаик дает нам почувствовать, как «тучи, угрюмые и грузные, как в ночи Потопа, все ниже спускаются над океаном».

Излагая соображения Бунина о «памяти предков», я вовсе не склонен иронизиро­вать [5]. Наши познания о работе головного мозга далеки от полной ясности, и мы не можем ни подтвердить, ни категорически отвергнуть утверждений Бунина о том, что «богатство способностей, гений, талант — что это, как не богатство этих отпечатков (и наследственных и приобретенных)...».

Писатель иного склада, чем Бунин, легко подверстал бы под подобные рассуждения идеалистическую базу. Но Бунина не прель­стили ни популярные в годы писания «Жиз­ни Арсеньева» фрейдистские конструкции о родовом бессознательном, ни ницшеанско-фашистское деление человечества нa стадо и сверхчеловека, ни теории Бергсона о реликтовой памяти художника и артиста, ни Юнговы архетипы.

Реалистические страницы «Жизни Ар­сеньева», наполненные щедрыми красками, звуками и ароматами жизни, каждой строч­кой своей вопиют против всяческого ирра­ционализма.

Проявившаяся в мозгу счастливого — или несчастного — избранника память предков, несущая необычную чувственную новизну ощущения, оплачивается дорогой ценой.

Если простой смертный — только одно из звеньев цепи жизни, начало и конец которой теряются во мраке прошлого и будущего, то гений, талант — конец цепи, ее послед­нее звено. Для такого человека жизнь уже не представляет ценности, для него насту­пает, по терминологии буддизма, «освобож­дение». (Книгу об уходе и смерти Льва Толстого Бунин назвал: «Освобождение Толстого».)

«Ты зачал и повел безмерную Цепь вопло­щений,— приводит Бунин в рассказе «Ночь» древнее стенание,— из коих каждому надле­жало быть все бесплотнее, все ближе к блаженному Началу. Ныне все громче зву­чит мне твой зов: «Выйди из Цепи! Выйди без следа, без наследства, без наследника!»

Рассуждая с этой точки зрения о творче­ской памяти, Бунин приходит к малоутеши­тельному выводу: «Что же это такое? Нечто такое, с чем рождаются только уже совсем «вырождающиеся» люди?..»

Оттого и грустны страницы, любовно­-подробно воскрешающие юность степного барчука Алеши Арсеньева, что каждая из них отмечена печатью вырождения. Даже в главах, посвященных первой любви и безоб­лачному юношескому счастью, незримо при­сутствует ощущение мимолетности, бренно­сти, незавершенности.

Эта книга — книга о беднеющем от­прыске «знатного, но захудалого» рода, о неподвижном существовании в степном за­холустье, о неподвижной скуке уездных го­родов — один из самых ярких документов истории развала помещичьих усадеб и де­ревенских укладов, павших жертвой схват­ки молодого российского капитализма с ка­питализмом зарубежным. В те годы, когда купец Балавин говорил Алеше, что цены на хлеб слабы, заграничный хлеб вытес­нял с мирового рынка русскую пшеницу, нищета «мелкопоместных» доходила до того, что родители Алеши сняли ризы с образов и повезли закладывать.

Читатель помнит, конечно, енотовую шубу Алешиного отца, бывшую когда-то, в прежние времена, признаком роскошества, а может быть, даже в какой-то степени дворянского благородства. Какую жалкую роль играет теперь этот единственый опознавательный знак барства! Вот разорив­шийся, почти нищий отец Алеши появляет­ся в этой самой шубе, как бы замаскиро­ванный под богача, беспечно задает пир на весь мир. Вот эта же шуба временно наки­нута на плечи арестованного Алешиного брата, ожидающего отправки на суд за ре­волюционную деятельность, вот ее ссудили Алеше, покидающему родное гнездо в поисках работы. На железнодорожной стан­ции он снимает шубу и возвращает с ра­ботником назад, в Батурино.

Как много говорит эта используемая не по прямому назначению шуба о беднеющем, но не умеющем и не способном отвыкнуть от роскоши барстве.