От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Бунин не собирался воспроизводить исто­рический фон, сложные общественные от­ношения своего времени. «Злоба дня» не привлекала его. Но под пером талантливого писателя личный факт часто помимо его намерений выступает как факт социальный.

Бунин пишет:

«Венец каждой человеческой жизни есть память о ней,— высшее, что обещают чело­веку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце. А моя душа? Как истомлена она этой мечтой — зачем, почему? — мечтой оставить в мире до скон­чания веков себя, свои чувства, видения, же­лания, одолеть то, называется моей смертью, то, что непреложно настанет для меня в свой срок и во что я все-таки не верю, не хочу и не могу верить! Неустанно кричу я без слов, всем существом своим: «Стой, солнце!!»

И правда, если принять логику Бунина, противоестественно: в течение сотен, а мо­жет, и тысяч поколений благодаря бесконеч­ным, непостижимым случайностям совокуп­лений создалось редчайшее, неповторимое, «отмеченное богом» существо, носящее имя Иван, а фамилию Бунин, существо, сосре­доточившее в своем мозгу драгоценное бо­гатство чувственного опыта пращуров, про­никающее ощущением в самую сокровенную глубь вещей.

И вот совсем скоро, через десять, двадцать лет (такие сроки назначил сам Бунин), это множеством веков создаваемое чудо долж­но исчезнуть. Исчезнуть навсегда. Такая мысль не укладывалась в голове.

Правда, «бывание» Бунина на земле запе­чатлено в его рассказах, стихах, повестях. Но это небольшое утешение. К тому же прежние рассказы — с завязками, развязка­ми, с выдуманными героями — предназнача­лись для иного. Создавая их, Бунин еще не­достаточно думал о главной, грандиозной за­даче своего писания — о единоборстве с собственной смертью.

«А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недо­статочно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены! И вечная мука — вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно на­стоящее, требующее наиболее законно выра­жения, то есть следа, воплощения и сохра­нения хотя бы в слове!»

Наваждение смерти никогда не покидало Бунина. По его словам, он весь свой век про­жил под ее знаком. В самые цветущие годы, в годы признания и славы он сочинял стихи, в которых была такая строчка:

Жизнь зовет, а смерть в глаза глядит...

Насколько же сильней стали мучить его эти думы, когда он оказался на чужбине, на красных скалах какого-то Грасса, где росли чужие пальмы и агавы и дуло что-то чужое, что называлось не ветром, а мистралем, и когда рядом не было никого, кроме предан­ной, но бездетной Веры Николаевны.

Каждый человек смертен, но каждый гонит от себя мысли о смерти. Но если тобою владеет навязчивая мысль, что ты не про­сто одно из случайных порождений приро­ды, а бесценный ларец, в котором хранятся чувства, переживания и опыт твоего отца, деда, прадеда и всех прочих предков, то со­знавать, что все это веками накопленное бо­гатство навсегда исчезнет, станет ничем,— во сто крат тяжелей.

И вот 22 июня 1927 года Бунин начал со­чинение, задачей которого было — одолеть смерть. Это был роман-летопись «Жизнь Арсеньева». Бунин начал роман так, будто принялся за писательство впервые, будто до этого не писал ничего вовсе, выбирая са­мое заветное и из своей памяти и из преж­них рассказов и стихов, стараясь «запечат­леть это обманное и все же несказанно сладкое «бывание» хотя бы в слове, если уже не во плоти!».

Потому-то первая глава первой книга и начиналась древними словами: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства преда­ются, написаннии же яко одушевленнии...»

Задуманное предприятие наталкивается на серьезную трудность.

Задача состоит не в том, чтобы увекове­чить и одушевить «вещи и дела», а в том, чтобы увековечить свою собственную душу.

Но как это сделать? Может быть, начать с детства? Но ведь и до Бунина многие пи­сали о своем детстве. И получалось так, что, например, из «Детства» М. Горького сперва вспоминаются дед, Цыганок, удиви­тельная бабушка, а уже потом горемыка Алешка.

Вознамерившись описывать себя, любой писатель воссоздает не себя, а окружающий его мир. Может быть, это неизбежно?

В книге Эрнста Маха «Анализ ощуще­ний» нарисована картинка. Она изображает часть мира, какой ее видит профессор Мах, лежащий на кушетке и закрывший правый глаз. Сверху картинка ограничена бровью профессора, справа — частью его носа, снизу — холеным австрийским усом. Дальше изображено туловище профессора, его непропорционально длинные, будто сфотографированные с близкого расстоя­ния, ноги, затем окно, книжный шкаф.

Эта шуточная картинка была нарисована для господина, который задал профессору вопрос: «Как осуществить самосозерцание «своего я»?»

Своим рисунком Мах хотел показать, что внутри его «я» находятся только ощу­щения, что его «я» не более чем «ком­плекс ощущений».