От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Абсурдисты тоже описывают смятение отчужденного человека. Однако в отли­чие от Э. Фромма они не принимают во внимание общественный строй, обществен­ные порядки. «Ни одно общество не спо­собно устранить человеческое несчастье, никакая политическая система не мо­жет избавить нас от отчаяния жизни, от страха смерти, от нашей жажды абсолюта». Абсурдисты считают само че­ловеческое бытие, каким бы оно ни было, абсурдом. Перед лицом неминуемой смер­ти отдельная человеческая личность — ни­что. Прибывший из небытия и скрываю­щийся в небытии человек — не больше чем «мертвец в отпуске». Перед лицом смерти верить в какие-то утешительные, освященные вековой традицией цели, идеа­лы, верить в бога — во всякого, как бы он ни назывался, в любого бога с маленькой или с большой буквы, в Вечный разум, в Абсолютный дух и в прочие воплощения высшего божества — бессмысленно. Во что ни верь, факт остается фактом: человек за­брошен в мир, который ему чужд. И аб­сурд заключается «в противопоставлении человека, который спрашивает, и мира, который против здравого смысла молчит».

Искусство абсурда со всеми его крайно­стями — порождение капиталистического образа жизни. Однако мне кажется чрез­мерным утверждение о том, что чув­ство одиночества «характерно для миро­ощущения тех слоев мелкой буржуазии, ко­торые, неуклонно вытесняемые крупным монополистическим капиталом, теряют поч­ву под ногами» (А. Михеева, «Когда по сце­не ходят носороги...». М. 1967, стр. 160).

И чувство одиночества и чувство глубо­кого отчаяния могут испытывать не только слои мелкой буржуазии, вытесняемые круп­ным монополистическим капиталом. Однаж­ды таким «абсурдистом» оказался Лев Тол­стой. Вскоре после смерти брата он писал: «К чему всё, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью подлости, лжи, самообманыванья и кончатся ничтожест­вом, нулем для себя... правда, которую я вынес из 32 лет, есть та, что положение, в которое нас поставил кто-то, есть самый ужасный обман и злодеяние, для которого бы мы не нашли слов (мы либералы), ежели бы человек поставил бы другого человека в это положенье. Хвалите Аллаха, Бога, Браму. Такой благодетель. «Берите жизнь, какая она есть», «Не Бог, а вы сами поста­вили себя в это положенье». Как же! Я и беру жизнь, какова она есть, как самое пошлое, отвратительное и ложное состоя­ние».

Разница здесь простая: абсурдисты нахо­дятся в состоянии устойчивого безысходно­го отчаяния. А черное отчаяние Льва Тол­стого улетучилось и побудило его еще на­стойчивей пробиваться к смыслу жизни. В своих поисках великий писатель земли рус­ской набрел на того самого бога, в лицо ко­торого бросал когда-то свое ядовитое «как же!». Тем не менее вехами его духовных исканий остались художественные произ­ведения, по сей день восхищающие мир.

«Вечные вопросы» вставали и перед Бу­ниным. Но отношение к ним обоих писа­телей было разным. Лев Толстой всю свою жизнь разгадывал, что такое бытие, смерть, бог, добро и зло, что такое бесконечность, бессмертие. Бунин, по самой сути своей чи­сто художественной натуры чуждый вся­ческого умствования, перечислял эти во­просы в том виде, как они возникали перед ним и перед его юным героем, и смирялся перед их неразрешимостью. «В загадочно­сти и безучастности всего окружающего было что-то даже страшное»,— думал Але­ша. Под этим его наблюдением, наверное, расписались бы и Беккет и Ионеско.

И тем не менее получилось так, что ро­ман «Жизнь Арсеньева», написанный писа­телем, не помышлявшим о полемике с Ка­мю или Беккетом, оказался одним из тех удивительных сочинений, которые опроки­дывают мрачные построения абсурдистов, и не мудреными рассуждениями, а факта­ми жизни.

Абсурд здесь опровергается как бы по­ходя и тем не менее вполне убеди­тельно.

Изображая трагизм отчуждения, абсур­дисты не пытаются объяснить это отчужде­ние социальными причинами. Противопо­ставляя человека миру, они подчеркивают фатальную отдельность личности. Общест­во для них — нечто безликое, бесформен­ное, не более чем «миллионы одиночек».

Абсурдист отсекает человека от мира, извлекает его из общественных связей, за­ставляет как бы извне взирать на мир, в котором помимо его воли разыгрываются нелепые трагикомедии.

Бунин изображает и себя и своего Алешу иначе. Алеша воспринимает мир не снару­жи, а изнутри, воспринимает как свой мир. Он не сторонний зритель, а необходимая частица бытия, неотделимая. от его струк­туры и стремительного потока.

«А поздним вечером, когда сад уже чер­нел за окнами всей своей таинственной ноч­ной чернотой, а я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все глядела на ме­ня в окно, с высоты, какая-то тихая звез­да... Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?»