От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

«...бросьте внешнее велелепие искусства вашего, ведь мука творчества — иго неудобоносимое, оставьте бесплодную задачу утончения формы до прозрачности, до сов­падения с содержанием, ибо это какой-то соблазн, от чуждого вам, а не от Бога... Не надо слов, они придут сами, пускай бес­связные, непонятные, темные»,— увещевал мистик Н. Русов в 1910 году. А в 1928 году, когда Бунин работал над «Жизнью Арсень­ева», парижский критик, тоже русский эми­грант, корил его рассказы, «как бы изныва­ющие под тяжестью собственного совершен­ства...»

А Бунин мужественно шел по своему пути. Родной язык всегда оставался для него святыней.

Алеша Арсеньев родился в 1871 году, Бу­нин— в 1870-м.

Дату рождения своего героя-двойника автор сдвинул на год, возможно, потому, что иначе в последней книге романа (в то время, когда Лика оставила Алешу) Але­ше должен был исполниться двадцать один год и наступал срок воинской повинности. Пришлось бы писать о казенщине, бюро­кратии, о государственных обязанностях — обо всем том непоэтическом, чего Бунин не понимал и терпеть не мог.

Пять книг романа заключают в себе два­дцать лет жизни Алеши: 1871—1891 годы. За эти двадцать лет в России произошли многозначительные события: война с Тур­цией, покушения на Александра II, его убийство народовольцами, Морозовская стачка, суд над революционерами, готовив­шими покушение на Александра III, холер­ные и голодные бунты.

Однако и Алеша и другие персонажи романа, в том числе и те, которые служи­ли рядом с ним в газете «Голос», ведут себя так, будто за стенами их кварти­рок не происходит ничего существен­ного.

Как уже было сказано, это не означает, что Бунин был абсолютно бесчувственным к социальным явлениям. В годы его юно­сти, например, бурно развивался железно­дорожный транспорт. Молодой предприим­чивый русский капитализм протягивал стальные пути к богатствам Юга и Даль­него Востока. И в «Жизни Арсеньева» к числу самых живописных картин относят­ся описания железной дороги, уют­ных купе, станционных буфетов, залов ожиданий... Трудно удержаться, чтобы не выписать несколько таких строк хотя бы для того, чтобы почтить любовь, с которой относился к железной дороге вечный странник.

Он не просто обоняет, он чувствует «свой» запах паровозного дыма:

«Тепло дует солнечный ветер, паровоз­ный дым южно пахнет каменным углем».

Он не просто регистрирует взором суто­локу вокзального зала, а чувствует «безоб­разно, беспорядочно людный, шумный зал».

Он не просто слышит, а чувствует, как гудят паровозы: «...требовательно и призывно, грустно и вольно перекликаются в студеном, звонком воздухе паровозы...»;

«...радостно и как будто испуганно, звонко крикнул паровоз, трогаясь в путь»;

«Поезд предостерегающе и печально кричит куда-то в пустоту...»;

«...с адской мрачностью взревывает вдали паровоз, угрожая мне дальнейшим путем...».

Железная дорога в те времена была од­ной из самых характерных примет насту­пающего капитализма. Но одно дело изо­бразить, а другое — осмыслить. Понять, что происходило в России, великий писатель не смог до конца дней своих. По определе­нию М. Горького, он был человеком «не от мира сего». В тех редких случаях, ког­да приходилось воспроизводить споры на политические темы, перо Бунина теряло все свое волшебство.

«По мере того как я привыкал и при­сматривался к нему (к кругу революцио­неров.— С. А.), я все чаще возмущался в нем то тем, то другим и даже порой не скрывал своего возмущения, пускался в горячий и, конечно, напрасный спор то по одному, то по другому поводу...»

Ко всему тому, что мы называем поли­тикой, а Бунин «то тем, то другим», и пи­сатель и молодой герой испытывали оди­наково устойчивое отвращение.

На этот раз нам придется на время за­быть Алешу и прислушаться только к пи­сателю Бунину. Юного Алешу вряд ли кто-нибудь стал бы упрекать за парение «над схваткой», а солидарному с ним писателю Бунину такую позицию надо как-то оправ­дать. Это тем более необходимо, что кри­тики уже порицали его за недостаток мысли и спрашивали в упор: «Ну, еще раз будет описана лунная ночь, а дальше что?»

Такие вопросы Бунина раздражали. Сле­ды этого раздражения можно найти в «Жизни Арсеньева»:

«„Социальные контрасты!” — думал я ед­ко, в пику кому-то, проходя в свете и бле­ске витрины... На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясис­тые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам... Наблюдение народ­ного быта? Ошибаетесь — только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!»

Было бы поспешна заключать, что Бу­нин проповедовал «искусство для искусст­ва». Приверженцем «чистого искусства» он никогда не был. Он считал изображение внешнего, предметного мира непременной, необходимой целью словесного искусства, непременной, но не окончательной. На уп­реки о лунной ночи он ответил так: