От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Уверенность в том, что образы внешнего мира — верные, в общем, копии действи­тельности, уверенность в том, что связи предметного мира закономерны и общи для всех людей, помогает Бунину писать смело и откровенно, помогает его перу выйти из шаблонной колеи. Он настолько уверен, что каждый поймет сходство луны с ли­цом, с ликом, что спокойно пишет: «Ночь, оказывается, лунная: за мутно идущими зимними тучами мелькает, белеет, светится бледное лицо».

«Жизнь Арсеньева» не меньше философ­ских трактатов убеждает, что мир матери­ален и что люди помогают друг другу по­знавать его во всем его безграничном мно­гообразии.

Может быть, некоторых покоробит то, что я бесцеремонно отношу к материали­стам верующего христианина Ивана Буни­на. Но что же в этом особенного? Фило­соф-мистик Бердяев и тот ужасался, что подавляющая масса людей, в том числе и христиан, стала материалистами. Да и сам Бунин писал и говорил, что не придержи­вается никакой ортодоксальной религии.

Отроческие годы Бунин провел в Сред­ней России, в тех местах, где «слилось и претворилось столько наречий и говоров чуть не со всех концов Руси». Все вокруг него было «очень русское». Любить родной язык мальчика учила мать, потом отец. По­том появились любимые книги — Пушкин, Гоголь, Лермонтов. Но верить в силу родной речи, ощущать ее красоту научил Бунина русский мужик.

Нищавший мелкопоместный дворянин конца прошлого века был не похож на са­мовластного тургеневского барина. Кресть­яне его не страшились, не очень с ним це­ремонились. В «Суходоле» показано, как кровь мелкопоместных «спокон веку» мешалась с кровью деревни, и, по утверж­дению Бунина, в бытовой психике барина и мужика не было особенной разницы.

Не удивительно, что картинная, сочная, изгибистая и лукавая мужицкая речь про­питала его до мозга костей и помогла вы­работке литературного стиля.

Если нынешний каждодневный язык, рас­считанный на будничное употребление, сравнить с современной рабочей спецовкой, то язык Бунина — язык среднерусского под­степья начала века — похож на вышедшее из моды, но все еще добротное, красивое праздничное платье. Не зараженный слу­чайными искажениями и тарабарщиной штампа, не замутненный уличным жарго­ном, язык этот, отстаиваясь в тишине оди­нокого жилища, приобретал с годами чи­стоту и лепоту, особенно пригодные для воспоминательных сочинений. Державную основу этого языка составляли не слова вроде «прелестно», «пленительно», «жить на мелок», «полонез Огинского», рассыпан­ные там и сям в бунинских текстах и чуть отдающие дворянским тленом, а активное, деятельное, обнаженно-языческое слово народа, слово трудового крестьянина, кото­рому не было ни времени, ни охоты по­пусту точить лясы. Основа эта не имеет иноземной замены. На другом языке не скажешь «спокон веку», «красный товар», не так зазвучит слово «ржи» во множест­венном числе, а фразу про лошадей «Все они были пегие, все крепкие и небольшие, масть в масть, лад в лад» перевести вооб­ще невозможно. Крепкая, как махорка, на­родная речь слышится в авторском тексте «Жизни Арсеньева» на каждой странице — и в лаконичном замечании: «Праздник кон­чился, гости схлынули...»; и в пейзажных описаниях; и в том, как обозначен бывший крепостной Михеич: «Всего когда-то отве­давший на своем веку — и Парижа, и Ри­ма, и Петербурга, и Москвы...»

Расхожий литературный прием Бунин решительно отвергает. Первые книги рома­на, посвященные жизни мальчика и под­ростка, начисто лишены детской сюсюкаю­щей речи. А ведь приемом письма «С точ­ки зрения ребенка» соблазнялись и боль­шие писатели. Вспомним хотя бы «Детство Никиты»: «Сбоку Никиты передвигала но­гами длинная большеголовая тень». У Бу­нина просто: «Потом я шел вместе со своей тенью по росистой, радужной траве поляны...»

«...талантливость большинства актеров и актрис есть только их наилучшее по срав­нению с другими умение быть пошлыми, наилучше притворяться по самым пошлым образцам творцами, художниками»,— заяв­ляет Алеша и дальше на протяжении стра­ницы в назидание Лике блестяще изде­вается над театральным штампом.

А Лика оспаривает Алешу. Она уже не в состоянии непосредственно судить об ис­кусстве, искренне оценивать его.

«Эти феи одно из самых ненавистных мне слов! Хуже газетного «чреватый»!» — кричит Алеша — Бунин.

Его возмущение смешит Лику. И спор кончается ничем. Свое отношение к спору Бунин выражает экономно. Он просто вы­писывает заключительную фразу Лики:

«Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из каких-то удивительных противополож­ностей!»

Окрашенная горькой (почти неприметной) авторской иронией, фраза эта чрезвычайно выразительна. Неживая, не своя, книжная конструкция ее лучше всяких обличений дает понятие о непробиваемости Лики, об ее эстетическом бесчувствии.

Этот пример еще раз показывает, что фразу Бунина невозможно освоить до кон­ца, вычитывая лишь ее буквальный смысл, даже если эта фраза — прямая речь героя.

На первом плане — не смысл, а эмоцио­нальный заряд фразы.

Прочтем, например, про ту же Лику: