От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Мы внимательно следим за терпеливым объяснением Холмса:

«Я всегда сперва смотрю на рукава жен­щины. Когда дело касается мужчины, луч­ше смотреть на колени брюк. Как вы заме­тили, у нее на рукавах бархат, а этот мате­риал протирается быстрее других. След на том месте, каким машинистка опирается на стол, хорошо виден. Ручная швейная маши­на оставляет такой же след. но только на левой руке и чуть выше... Потом я взгля­нул на ее лицо и, заметив вмятины от пенс­не на переносице, отважился спросить о близорукости и о пишущей машинке».

Не ахти какое умозаключение, но мы уже заинтересованы и следим за сюжетом мыс­ли с не меньшим интересом, чем за судьбой пропавшего жениха.

«Главное качество детектива: острота мыс­ли. Все, что бы вы ни добавили к этому качеству, умаляет общий эффект»,— преду­преждал Конан Дойл. Он счастливо нашел повествователя, непринужденно изобража­ющего движение мысли плоским словом. Этот термин обновлен и пущен в ход совре­менными исследователями и критиками па­ралитературы. Плоское слово — это слово невозмутимо лексиконное, лишенное жи­вых ассоциативных связей с миром. «Оно слишком напоминает чучело, разъятый труп настоящего слова» (В. Мильдон).

Читателю, знакомому с одной из преды­дущих статей («А. Грин. „Возвращенный ад”») и с рассуждениями о стимулирующих мысль художественных ассоциациях, может показаться странным, что слова с обруб­ленными связями, слова-знаки, оказались самыми пригодными для изображения мыс­ли. Но здесь нет никакого противоречия.

Слово художественное, обогащенное ана­логиями и ассоциациями, рождает мысль, а словом плоским удобно описывать мысль, уже рожденную, мысль, имеющуюся в нали­чии. Ведь и большинство ученых предпочи­тают плоское слово, а то и цепочку безли­ких значков для передачи результата своих умозаключений.

Доктор Уотсон, как мы видели, не отвле­кается на подробности, не имеющие прямо­го отношения к делу, без надобности «не высовывается». Словно заполняя врачебную карточку, он невозмутимо фиксирует толь­ко то, что необходимо для регистрации мы­сли Холмса, и доктора становится немного жаль, когда он сетует: «...меня часто оби­жало его безразличие к моему восхищению и к моим попыткам публикации его мето­дов».

В лучших рассказах о Холмсе читатель получает урок строгого логического мыш­ления и, что удивительно, испытывает при этом эстетическое наслаждение.

Живым делает Холмса достоверная «до­полнительность» его характера. Светлые и темные черты сосредоточенного исследова­теля криминалиста соседствуют в этом ха­рактере с экстравагантностями денди. Но сущность образа Холмса определяет его уникальный разум. «Дополнительность» ха­рактера, собственно, и объясняется тем, что блестящий специалист по розыску грабите­лей вынужден служить обществу, основан­ному на узаконенном грабеже ближнего своего. У Холмса не было потребности оп­ределиться. Он не желал сближать­ся с господствующим классом и не хо­тел бороться с фальшивым, неестественным (artificial) состоянием общества. Питая оди­наково высокомерное безразличие к лорду и к оборванцу — кокни, он предпочитал, как киплинговский кот, гулять сам по себе. Противоречивый тип викторианца-интеллектуала, приперченный дендизмом, современ­ный ему англичанин метко определил как «сочетание интеллектуальной отваги и мо­рального консерватизма». Тип этот вполне соответствовал веку, лишенному жизнеспо­собной идеи (так определил свое время С. Батлер).

Пренебрежение к общим принципам и идеям, к тому, что называется мировоззре­нием, для человека одаренного безнаказан­но не проходит. Читатели помнят приступы жестокой хандры, которые мучили знаме­нитого сыщика. То он жаловался на «моно­тонную рутину существования», то сетовал на безделье и не знал, как убить время.

Еще в 1859 году Стюарт Милль поучал, что, только «составив себе ясное понятие о цели, можем мы судить, что следует и чего не следует нам делать». Философ-утилита­рист уже пугался нарождавшейся «нрав­ственной ничтожности», «духовной посред­ственности» и предсказывал: «...мы не толь­ко не враги прогресса, а, напротив, считаем себя самым прогрессивным народом, какой когда-либо существовал; но мы — против индивидуальности, мы воображаем, что со­вершим великое дело, если добьемся того, что все люди будут совершенно похожи друг на друга». А через тридцать лет после того, как были написаны эти слова, Холмс восклицает: «Посмотрите в окно. Что за унылый, гнетущий, безнадежный мир!.. Что пользы иметь силы, доктор, если их некуда применить? Преступления скучны, суще­ствование — скучно, все придавлено ску­кой».

Разум Холмса не ориентирован на цель, на идеал. В этом трагедия знаменитого де­тектива. Природа одарила его уникальным мозгом, но дар пришелся не ко времени. Алчущий достойной деятельности разум непрерывно требовал пищи. Не видя вокруг ничего, кроме пошлости и духовной посред­ственности, Холмс бросается как в забытье на расследование любого пустякового мо­шенничества.

Он борется с мертвящей тоской, мобили­зует волю, пытается следовать заклинани­ям Киплинга:

Умей принудить сердце, нервы, тело