От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Жалко, — с искренним огорчением сказал Логуновский. — Мы, грешным делом, любим нашу крепкую. — И огорченно махнул рукой кладовщику, который угодливо выглядывал из сеней. Кладовщик скрылся.

Тут Тимофей Сазонович хмыкнул и насмешливо, озорно глянул на разочарованного председателя, как бы спрашивая у него: что, не удалось, братка?

А оживленный разговор за столом меж тем не смолкал ни на минуту, хотя и сметана была отменно густа, и творог свеж да маслянист, а мед янтарно-прозрачен, а сало стрекотало и фыркало на сковороде. Говорили о колхозной жизни, и, конечно, о фашистской оккупации, и конечно же — о славных белорусских партизанах. Вспомнили добрым словом и о французском Сопротивлении, о летчиках из полка "Нормандия — Неман", а когда закончили угощаться и вышли на улицу, начало вечереть.

Француженки, я видел это, были довольны поездкой в колхоз; довольны были колхозники, что не ударили лицом в грязь перед иностранцами, свалившимися как снег на голову, приняли их, как должно быть в Белоруссии, со всем радушием; довольно поглаживал щеки уже усевшийся в свою зисовскую колымагу и Тимофей Сазонович, когда Логуновский окликнул проходившую мимо нас женщину. Была она миловидна и моложава.

— Зина, иди-ка сюда, — поманил он ее пальцем и, обращаясь к француженкам, сказал: — Познакомьтесь, у вас побывала.

— О! — хором вскричали француженки, узнав от переводчицы, в чем дело, и вновь схватились за свои блокноты.

— Это верно, побывала, — с доброй, мягкой, чуть застенчивой улыбкой сказала Зина, пожимая француженкам руки. — Два года прожила у вас во Франции, в Марселе. Конечно, не в гостях, немец угнал. Потом на побережье Ла-Манша на укреплениях работала. И там проживала у одной старушки, она мне как мать была. — Тут Зина еще больше застеснялась и вопросительно, с беспокойством глянула на Логуновского точно с таким же выражением, с каким сам Логуиовский совсем недавно зыркал на Тимофея Сазоновича.

Но в отличие от Тимофея Сазоновича, который, как известно, сделал вид, будто не замечает, что происходит в душе председателя, и таким образом предоставлял Логуновскому право самому решать столь щепетильный вопрос, как угощение французских дам белорусским самогоном, — в отличие от Тимофея Сазоновича Логуновский по-простецки кивком подбодрил Зину, и та, зардевшись, спросила у француженок:

— А не можете ли вы привет ей передать? У меня и адрес есть.

— О, ля-ля! — закричали француженки и захлопали в ладоши. — Давайте скорее адрес, и мы обязательно передадим, Это так неожиданно! Так прелестно!

Зина побежала к себе в хату за адресом, а мы с Мишей полезли в колымагу Тимофея Сазоновича.

— Все. Поехали, — сказал он и долго после этого молчал.

Потом, когда мы миновали чуть не полдороги, вдруг обернулся к нам и спросил:

— Ну, не жалеете, что день потерян?

— Мы его отнюдь не считаем потерянным, — высокопарно сказал Миша.

— М-да, — в задумчивости проговорил Тимофей Сазонович. — Я тоже не считаю. — И опять помолчал, подумал о чем-то, видимо своем, так как, по моему разумению невпопад, спросил: — Хороший народ у нас в Белоруссии, а? Хотя бы вот та же бригадирова женка. Какой прекрасный агитатор колхозного строя. — И опять помолчал. — А вы знаете, быть может, там, в том селе, куда мы планировали поездку француженок, такого задушевного разговора могло и не быть. Там все, конечно, было бы значительнее, торжественнее — президиум, речи, подарки, застолье. А впрочем, там ведь точно такие же Логуновские и Михалевичихи живут, так что… — Он оживился, как бы встряхнулся, что ли. — И вот еще о ком напишите непременно: про нашего профессора Корчица Евгения Витольдовича. Корчица, директора нашей госпитальной хирургической клиники.

И на следующий день мы с Мишей были приняты профессором Евгением Витольдовичем Корчицем.

Невысокий, плотный, слегка располневший с годами человек встретил нас на пороге своей квартиры и весело, по-сорочьи склонив голову набок, уставился снизу вверх на Мишу. А квартира его, надо сказать, находилась в самой клинике. То ли потому, что в Минске тогда было неимоверно трудно с жильем — каждая комнатушка расценивалась на вес золота, — то ли потому, как объяснял сам Евгений Витольдович, так жить было ему удобнее и полезнее для дела, ближе к больным, но он прекрасно проживал в двух маленьких комнатушках нижнего этажа больничного помещения.

— Если дежурный врач сомневается в диагнозе, — сказал Евгений Витольдович, — пусть даже если это сомнение возникнет в два, в три часа ночи, я всегда у него под рукой. Он идет ко мне, я прошу в таких случаях не церемониться с моей персоной, будит меня, мы отправляемся в палату и общими усилиями рассеиваем эти сомнения. Вот так. — И, склонив голову набок, он внимательно, с любопытством опять же поглядел на Мишу. Ему, видно, доставляло удовольствие смотреть на этого долговязого, простодушного малого.

Он был словоохотлив, говорлив, подвижен, весел, добр и о своей работе рассказывал увлеченно, щедро, радостно, я едва успевал записывать его красноречивое повествование.

А рассказать Евгению Витольдовичу было о чем.