От Савла к Павлу. Обретение Бога и любви. Воспоминания

В художественных мастерских шел урок рисования. При монастыре есть школа для детей. Девочек учат писать иконы, но сейчас они рисуют разные фигуры из кубиков со слепков. Несколько девочек десяти-двенадцати лет – в длинных черных платьях и скуфейках.

– Они уже хотят быть монахинями.

– В десять-то лет? – ужасаюсь я.

– Так уже видно по их характеру и сердечному расположению, что они склонны к монастырскому житию, не любят мира.

Везде трудолюбие, молчание, молитва! Взрослые монахини пишут иконы. Живописное Распятие надолго осталось в памяти.

В Дивеево принимают только девушек, вдов не принимают – так заповедал преподобный Серафим; потому и называется – Дивеево (Дева). Здесь все готовое для насельниц: и одежда, и стол, – зато весь труд, кому какой дадут, никем не оплачивается, все делают «по послушанию». В монастыре много всяких служебных построек: огород, сад, скотный двор, пчельник, – всего мы не могли обойти. Все делают монахини.

После ужина – постной лапши с грибами – одна из монахинь стала обходить всех с блюдом.

– Сколько же за день с четверых? – спросили мы.

– По усердию! – был ответ.

Матушки наши оценили: и нам недорого, и усердие показали. Вечером надо было ходить по «Серафимовой дорожке» – это небольшая насыпь с утоптанной тропинкой; шли с Иисусовой молитвой и четками.

– За эту дорожку Антихрист не пройдет! – объясняет монахиня.

– А скоро он придет? – спрашивает кто-то.

– Ох, скоро для тебя, скоро!

– Антихрист – отречение! – поясняет следующая.

– Не отрекусь! Все, но не я! – отзовется еще голос.

– Помни, помни петуха! Запоет для тебя!

– Молитесь! Господь милостив, все простит.

Вот так идут одна за одной, прикладываясь к встречающимся иконам на столбах, кладут поклоны. Я устала, и червь сомнения подкрадывается язвительными мыслями: «Для чего все это? Скорей бы в Саров!»

Утром пошли к обедне – было воскресенье, пел «большой хор», и было торжественное пение. Вернулись часам к двум дня, еле стоя на ногах от усталости. Лиза отказалась от всяких хлопот и помощи по хозяйству матушкам, запасы свои берегла, разговаривала с нами резко.

– Ладно уж, перетерпи, пребудем в мире, – утешали матушки меня и себя.

Лиза вела запись расходов, все деля на четверых поровну, а ела за троих, удивляя нас аппетитом. Белого хлеба не было совсем, и только утром ели просфоры.

К вечеру поехали по дороге в Саров на той же отдохнувшей лошадке и с тем же возчиком. Почему-то он был голоден, взял у нас хлеба, и мы просили Лизу дать ему что-либо из ее запасов. Я была очень удивлена, что возчик ел крутые протухшие яйца, данные Лизой, даже черные иногда. Погода была жаркая, и яйца испортились.

– Ну вот, нам не давала!

– А смотри-ка, как он ест, – умилялась Лиза. – Вот что значит голод! Вот что значит простой человек – не вы!

А возчик, запивая водой из фляги, съел за дорогу десятка два яиц и все хвалил Лизу, как она умеет обращаться с лошадью.

Кончился сосновый бор, поехали полями. И вот перед нами храмы Сарова. Толпы людей, идущих туда и сюда, вызывали чувство, что здесь идут на базар и с базара. Крестьяне – мордва в расшитых сарафанах, ярких платках, в фартуках, в онучах и лаптях – заполнили дорогу. Шли с детьми, тащили тележки с инвалидами, с больными. Часто встречались по дороге нищие, калеки, слепые, сидящие на земле и поющие Лазаря. В воротах монах высокого роста направлял пришедших и приехавших в корпуса. Везде стрелки с цифрами, так что сразу нашли корпус «для женщин без детей». А есть для семейных и для паломников-мужчин.

По мужскому монастырю женщинам и детям ходить нельзя. Нас ознакомили с расписанием служб в церкви и объяснили, куда нужно сходить: в пустыньку, к камню, – на источник. Сказали, что в три дня все можно сделать – и «идите по домам», то есть больше здесь делать нечего и дольше жить нельзя. Строго, коротко, ясно, без поклонов.

Мальчики-послушники лет двенадцати-четырнадцати принесли чайники с кипятком, миску черного хлеба. Они исполняли роль «мальчиков на побегушках» и быстро, точно выполняли приказания старшего седого монаха, глядя ему в глаза. Не шалили – видно, было строго.

– По восьми часов бегают! – объяснил отец Паисий. – И все в чистоте и порядке держат. Они наши, приютские!

Впервые в жизни я услышала слово «беспризорные». Многие – беженцы из занятых немцами областей, потерявшие родителей и родных.

Утром в пять часов, перед обедней, началась общая исповедь. В храме полно народу. Я впервые была на общей исповеди, но поняла, что индивидуальная исповедь заняла бы сутки-двое. Священник заглядывал в требник и перечислял грехи, а народ шумно отвечал: «Грешны! Грешны!» А я-то думала, а я-то мечтала об исповеди у старца! Я подошла одна из последних и сказала об этом.

– Некогда, некогда нам! Видишь, сколько народу? Да что у тебя? Пела? Танцевала? Не постилась? Отдельно зачем же? Бог с тобой, девочка. Иди с миром! Веруй и молись!

– А может, мне в монастырь уйти?