Отава

Горячие руки обручем сдавили шею; губы ее, широко открытые, влипли в щеку, в подбородок. Нашли то, что искали, — рот.

— Коленки свои… убери… Дурачок…

Со страшной силой лопнуло над головой. «Гром!» — заработала у Федьки мысль. В ослепительной сини на миг он увидал над собой чужие светящиеся глаза и тянущиеся губы. Рванул кожух, вскочил с нар. Била дрожь. Выпалил не своим голосом:

— Дура!

Темнота не отозвалась.

Не зажигая света, ощупью прошел к двери, лег вниз-, лицом на холодную чаканку. Заснул не скоро. Кусали блохи. Ворочался, чесался, напряженно вслушиваясь в мирное дыхание за печкой.

Казалось, он не спал, только глаза сомкнул. С трудом повернул отекшую шею. Не поднимаясь с нар, толкнул ногой дверь — на дворе развиднелось Глянул в дальний угол: ложе вчерашнее пустое, Татьяны нет. А кожух — на нем… Шало оглядел пустые нары. Что это? Сон?!

С той майской грозовой ночи подменили будто Татьяну. В садах и на огороде учуяли в ней перемену. Бросалась в глаза каждодневная обнова: то косынка с этаким» необыкновенными цветами, в какой она красовалась до замужества, то блузка яркой окраски, то брошь на груди… Выдавал и смех, ранее никем не слышанный, воркующий, весенний. Бабы млели в догадках: кто он?

Глава пятнадцатая

Початок обжигал губы, десны. Федька дул, ловчился срывать распаренные зерна. Жевал с ожесточением. А в глазах — Татьяна…

Каждый вечер, когда он слышал певучее «ути-ути-ути», все меньше оставалось сил, чтобы не побежать за балку. Чудилось, зовет она его. Развел бы руки — полетел вместо уток.

В дверь высунулся Карась.

— Тридцать семь. Может, хватит? Федь?

— Тебе чего?

— Без малого сорок, говорю, накатали. И бумага вся.

— Мать легла?

— Ага. Храпака задает во всю ивановскую.

Вышел Молчун, за ним Колька с Гришкой. Один к одному, как солдаты выстроились. Федька бросил обратно в чугун недоеденный початок, встал.

— Клеить на самых людных местах. Базар, ларьки… Обязательно к ярским. На школьных воротах.

— А в комендатуре самой? — спросил Колька.

— Не рискуйте. Один черт, они слушают сводку каждый день. Хотя… Потревожить следует, гадов. Пускай в памяти держат, где они. — Выглянул из чулана на двор. — По двое разбиться. Ты, Молчун, с Санькой… Валяйте, пока месяц не вылупился.

— А ты? — Карась насторожился.

Федька подвигал консервную банку с серой крупной солью.

— И самим вам делать нечего. Я еще поплетусь. А чем клеить, взяли?

Молчун показал мокрый узелок.

— Тесто, — пояснил Карась.

Вышел вслед за братьями. У плетня взял Молчуна за плечи:

— Дуром не прите по улицам. Огородами, вдоль заборов. Собак обходите — полицаи в момент засекут. Ну?

Ночь темная, звездная. Месяц взойдет в полночь, не скоро. Постоял Федька, послушал. На базу тяжело отдувалась корова, в закутке чесался телок. Вышел за катух, к яру. До рези в глазах вглядывался в смутно белевшее пятно каплиевского флигеля. Ни огонька, ни звука Вытер рукавом навернувшиеся слезы, передернул плечами: прохладно. Присел на обрыв. Скорее почувствовал, чем увидал. Да, белеет. У самой воды… Она! Хотел бежать по спуску, опомнился. Снял с шеста ведро, в которое мать доит корову. Насвистывая, давал время успокоиться сердцу. Наугад перепрыгнул мокрое место, подошел совсем близко. Откашлялся, спросил излишне громко:

— Кто тут?

— Ути окаянные… Другой день дома не ночуют.

Татьяна даже не повернулась, глядела на речку. Туман неподвижно стоял над самой водой. В черных проталинах купались звезды.

— Платок пуховый… Зиму учуяла?

— Не лето. Ути-ути-ути.

Разговор совсем готов лопнуть. В спешке прикидывал Федька, чем связать его, все отчаяннее тормошил ведро, вызванивая дужкой.

— Да перестань греметь. — Она кинула пугливый взгляд на яры.

— Полицаев испугалась?

— Люди увидеть могут…

Федька приблизился вплотную. Из-под белого пухового платка в упор глядели на него два больших глаза; еле уловимо светились они, как вода в Салу, даже можно-разглядеть в них отраженные крапинки звезд. Облизал пересохшие губы, спросил:

— Картавка зачем приходила к вам нынче?

— К матери что-то…

Татьяна зябко передернула плечами, кутаясь в платок.

— Озябла?

Легонько дотронулся — подалась к нему, теплом платка мягко ткнулась в шею. Плечи вздрагивали. «Плачет». Поднял за подбородок.

— Тань? Вот новость…

Обнял крепче, по-мужски. Уговаривал с несвойственной ему лаской, робко и недогадливо:

— Ну перестань… Вспомнила чего… Ты сама тогда… Я не хотел обидеть.

Татьяна улыбнулась сквозь слезы:

— Дурачок ты.

Выпростала из-под платка нагретые руки, крепко обвила неподатливую шею. Поцеловала в губы, еще пахнущие молодыми вареными початками.

Пришел Федька после вторых петухов. Месяц, отчетливо круглый, с оранжево-голубой кромкой, висел против хаты. Остро блестели невидные днем осколки стекла на земляной крыше. Чуланная дверь не заперта — ждали его. Со свежего воздуха в нос шибануло вчерашним варевом, парным молоком и золой. Торопливо пересчитал на ощупь разбросавшихся на полу и кровати братьев — все четверо. Вздохнул облегченно, будто мешок картошки с плеч сбросил.

Глава шестнадцатая