Отава

— Ути, ути, ути, — отозвалось далеко по воде.

По голосу Галка узнала Татьяну, колхозную садоводшу, сноху деда Кашгая. Защемило в груди, к щекам хлынула кровь. Благо, темно, не заметят.

— Топайте, а то патрули, — как-то сразу скомкал разговор Федька.

Поднялся. За ним встали и Мишка с Галкой.

— Да, Галка, — вспомнил он. — Четверг завтра… Не забыла?

Она долго возилась с чувяком, выпрямилась.

— Только и звал за этим?

Усмехнулась криво; не прощаясь, спустилась в яр. Следом хотел уходить и Мишка. Федька остановил.

— Дед Ива болеет все?

— А что?

— В Панском саду он позарез нужен. Чур, ни гу-гу. Даже этой суходылой… Явка нужна. Сад густой, камыши кругом, глушь…

— А сам дед?..

— Краснопартизан, буденновец. Дня два сроку. Кстати, завтра Галки не будет дома…

Поймал в темноте Мишкину руку, крепко сдавил повыше локтя.

— Может, пойдем на свежие початки? Чуешь запах? Мишка отказался.

Долго стоял Федька, вглядываясь в смутно выступающую темень яра на той стороне балки. Белой фигурки уже не было.

Глава четырнадцатая

Весной что-то поделалось с Федькой. Работал на колхозном огороде в Лялином куту. Пропадал там вплоть до осени, пока идти в школу. Орудовали с дедом Каплием. Дед за бригадира и сторожа, а он по моторной части. Две пары мужских рук. Остальные — бабы да детвора несмышленая. Частенько наведывалась на огород и Татьяна (сама она, садоводша, обитала больше в винограднике, за ериком). Пока свекор уплетал под навесом вареники из корчажки, Татьяна ходила по валам, оглядывала посадку поздней капусты. Спускалась и к мотору. Жмурясь от расплавленной на солнце воды, поправляла косынку и неизменно спрашивала:

— Ну как, парубок?

Федька еще ниже опускал давно не стриженную голову, внимательнее приглядывался к регулятору. Слышал вызывающую издевку. Как на грех, мотор начинал чмыхать реже, с перебоями и оглушительной стрельбой.

— Ухожу, ухожу, — усмехалась Татьяна, ловя сердитый взгляд моториста.

Как-то Федька остался на огороде один. Дед Каплий укатил на своей таратайке, поручив ему присматривать за быками. На заходе солнца выползла из-за бугра туча, оцепила все кругом. Быков загнал на баз, а сам завалился спать.

Ветер стучал плохо привязанными ставнями, трепал камышовую крышу мазанки. Гремел гром. Беленые корявые стены и нары вспыхивали голубым светом — пробивался в щели ставен. Федька ворочался с боку на бок на тюфяке, кутался с головой в кожух, не мог уснуть. Распахнулась дверь, и голос, заглушаемый ветром:

— Есть… кто тут? «Татьяна», — угадал Федька.

— Дверь захлопни.

— А в потемках чего сидите?

— Смотреть не на кого, — ответил весело Федька, чиркая спичкой.

— А, это ты… Папаши нету?

— Укатил.

Настроил Федька коптилку, чтобы не чадила, опять залез под кожух. Исподлобья оглядывал мокрую, темную фигурку, прижавшуюся к холодной, нетопленной печке. Одни глаза да голос выдавали в ней прежнюю садоводшу.

— Чего уставился? Пустил бы лучше под шубу. —

— Залазь, — Федька отодвинулся.

Откинув голову, Татьяна содрала с себя мокрый платок, развесила его на нары. Белая цветочками блузка прилипла к телу, четче обозначив тугие бугорки грудей.

— Отвернулся бы, парубок.

Вышел Федька из землянки. Подперев плечом столб, пыхтел зло цигаркой. «Пришла орать, мало в саду на баб кричит». Кромешная чернота над головой раз за разом вспыхивала зеленовато-голубым огнем, рябили в глазах ослепительно белые жгуты змей. Сквозь грохот и вой ветра еле расслышал голос.

Вошел. Она уже забралась под кожух, укутавшись до подбородка. Черные волны волос просыхали на подушке.

— Вся до ниточки промокла. Ну и дождь, как из ведра.

Федька не знал, как себя вести, о чем говорить; чтобы не молчать, спросил:

— Носило где тебя?

— За ериком. Думала, поспею до дождя. Вот уж прихватил, возле кургашка. Ты влазь сюда, места хватит,

— Сводка какая там нынче? — Федька покорно полез на нары. — В станице была?

— Та же все сводка… «На фронтах никаких существенных изменений…»

Устало прикрыла блескучие глаза веками. Глубокий вздох шевельнул складки кожуха. «Ваську своего вспомнила». Погиб он в первый же день войны — служил на границе. Помнил Федька и свадьбу их. Зимой было, во время каникул. Бегал еще с братьями через балку. Поговаривали все, садоводша после гибели мужа собиралась оставить свекров, уехать к своим родителям, куда-то под Ростов.

Свет от коптилки падал сзади. Взъерошенная красноватая тень от Федькиной головы колыхалась на грязной стене; при вспышке молнии она пропадала совсем на какой-то миг и вновь появлялась еще гуще и неспокойнее.

Издали откуда-то Федька услышал:

— Всю ночь так думаешь сидеть? Гаси электро свое. Одеревеневшими губами дунул он, огонек качнулся, выпуская бахрому копоти, дунул со злостью.

Черное липкое тепло кислой овчины окутало Федьку, прижало к нарам. Лежал садовой корягой, скрюченный вдвое; не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ноздри уловили запах дождя, мокрой речной глины и еще чего-то, доселе не изведанного, волнующего, терпкий, горьковатый жар женского тела…

В голове стучали молоточки. В самое ухо тек топленым маслом шепот:

— Как ледяшка… Околел чисто… Тут, под шубой, теплынь…