Отава

Выплюнул окурок, полез в карман за новой сигаретой. Порылся в пачке, одну уронил, другую взял в рот. Пожевал, пожевал, но прикуривать не стал.

— Поднимешь папироску. Сводка в ней. Размножьте и расклейте в станице. Люди нехай правду знают. Пошел я… Начальство вон ко мне прикатило.

За колючей проволокой, возле раскрытых дверей зернохранилища, маячило несколько серо-зеленых фигур.

Скиба поднялся. Застегивая ворот рубахи, посоветовал напоследок:

— А к бензинчику принюхайтесь. Стоящее дело. Федька пододвинул ногой сигарету, затолкал ее в подкладку кепки, где обычно прятал от матери окурки.

Погодя встал со скамейки и он.

Глава двенадцатая

Давно скончался у Федьки отец. Лет шесть не то пять ему было в ту пору. Остались в памяти костыли отцовы, через которые он падал, да свеженасыпанный глинистый холмик на могилке за станицей, — утрамбовывал его ладошками. Это, пожалуй, и все от отца. По рассказам матери, вернулся он с гражданской продырявленный казачьими пулями. Да так и не стал прочно на ноги.

Зато детворой не был обделен. С Федьки, старшего, каждый год рожала Агафья. Парни все. Санька, последыш, Карась по-уличному, уже не застал отца в живых. Ребята один к одному: горластые, конопатые и красноголовые вдобавок.

Дивились соседи: батька сам чернявый, мать тоже не из рыжих, а детвора ровно куски огня. Долгов-отец, греясь на завалинке против солнца, посмеивался на намеки станичников.

— Без чуда и без соседей обошлось… Три года никак в знаменосцах ходил. Перед глазами полощется на ветру, как кровь… И в душу проник тот цвет, а там — и в самую плоть. Вот они, пострелы, оттого такие и получаются.

А перед смертью просил жену:

— Расти их, Агафьюшка, сама… Не жилец я уж. Завоевал жизнь для них красную — помру спокойно.

Федору, главному из мужчин в хате, наказывал отдельно, вороша огненные неподатливые вихры:

— Ты, корень, маманьке помогай тут. Вишь, их… окромя тебя. Да, гляди, спуску контре всякой не давай, какая еще затаилась да башку вздумает приподнять. Отцово дело — святое. Вот так-то, Долгов Федор Алексеич.

Так и росли без отца. Не было нужды ни в солнечном тепле, ни в голубом просторе, ни в сальской соленой воде, так ловко умеющей затягивать сбитые пальцы. Что из того, коли иной раз не было в хате куска хлеба или светились ягодицы сквозь рваные единственные штанишки. Завтра будет лучше, а послезавтра еще лучше. В это верил отец; вера его передалась и детям.

К себе Федька прошел яром. Переступил порог. Кружкой погремел в пустом ведре.

— Эй, в хате!

На голос вышел Карась. Жмурясь от острого дневного света, тер кулаками заспанные глаза, потягивался.

— Дрых. А дежурный кто?

— Не я. Молчун.

Дежурство по дому у братьев считалось священным долгом. И малейшее нарушение каралось сурово, вплоть до побоев. В обязанности дежурного входит: вода, огонь в печке, куры, поросенок и корова с телком.

— Где он, Молчун?

— На огороде. С мамкой початки снимают. Складка меж бровями у Федьки сгладилась.

— Давай, я по-быстрому.

Гремя ведром, Карась вылетел из чулана.

Вода холодная, обжигает зубы, все внутри. Вторую кружку не допил, выплеснул за порог. Отяжелевший, вытянулся с ногами на деревянном ларе, руки подложил под голову.

Обратно из Зимников Федька притопал на своих двоих — гудели ноги. После воды захотелось есть.

— Варили?

— Закваска в погребе. Слетать?

— Тащи!

Поел Федька, отодвинул порожний горшок, очистил стол от крошек.

— Посиди на завалинке. Свистнешь в случае чего…

Карась повиновался. Жарит солнце. Зато видать и дорогу и что делается в чулане. Одолевало любопытство. Увидал, как брат вытряхнул из кепки папироску, досадно скривился и отсунулся за угол, в холодок. «Жених, а маманьку боится. Вырасту я — курить стану открыто».

На колышке плетня вытанцовывал нарядный удод. Тянулся длинноклювой головой вниз, шипел, распуская веером свой головной убор. «Попляшешь зараз…» — Карась перенес зло на птицу. Схватил голыш. Цепкие глаза его в последний миг разглядели в бурьяне под плетнем, куда тянулся удод, соседскую кошку, Лыску. Корнаухая шкода кралась ползком.

Карась пустил в кошку. И только потом вспомнил, что у удода в кизячной куче четверо прожорливых, уже оперившихся удодят и он, удод, отвлекал Лыску от них.