Отава

Поднимая пыль, по гребле иноходью бежала бабка Картавка. Горячо пламенели цветы на новой шали. В другое время Карась не прочь свистнуть сводне вслед, но нельзя: на посту. «К кому это в Нахаловку? — размышлял он. — К Фене рябой, поди, опять…» Из проулка бешено вырвалась красноколесая тачанка. В задке, покачиваясь, восседал Илья Качура, начальник полиции. Кони мокрые, из-под шлей и нарытников грязными комками падала пена. За тачанкой пробежал по гребле мотоцикл. Люлька порожняя, за рулем — переводчик. Карась угадал офицера — какой раз натыкался на него в садах. Ходит один, заложив руки за спину, насвистывая, то и дело останавливается и подолгу прислушивается к чему-то. А на днях встретил его в Панском саду. Были они вдвоем с комендантом. Тот, разводя руками в черных перчатках, что-то объяснял по-своему. Лазили по ямам, где когда-то, по рассказам, стояло панское подворье, задержались у каменного столба возле обрыва. Зачем-то скидали свои высокие красивые фуражки, а комендант припадал даже на колени* Парнишку не так занимал коленопреклоненный комендант в ту пору, как комендантская легковичка. Виднелась она в кустах терновника, блестящая, небесного цвета, манила к себе полуоткрытой дверцей. Если б не собачье рычание из нее, гляди, и сбылась бы давнишняя мечта — в руках оказался бы заправдашний пистолет.

Пока Карась провожал взглядом мотоцикл, бабки Картавки и след простыл. Куда свернула бобылка? Не поленился, вышел на солнцепек. Будто кто холодной ладонью за сердечко взял — цветастая шаль мелькнула во дворе у деда Каплия. «Таньку-агрономшу сватать… Федьке сказать…» А что сказать? Выдать себя… С весны еще доглядел, что брат стал умываться по нескольку раз в день с мылом, задерживаться в горенке возле зеркала, менять рубахи: боже упаси, чтобы теперь пошел по улице босиком. Не однажды ловил и его долгий прищуренный взгляд, обращенный на каплиев двор (жили Каплии за балкой). А когда доводилось на улице встречаться с самой Татьяной, Федька искал глазами что-то в небе и плел несуразное. Татьяна не отворачивалась, не плела и несуразного, но вовсе не к делу встряхивала черными блестящими волосами, будто хотела еще больше открыть лицо. Непонятная улыбка кривила губы. Карась как-то не утерпел, спросил брата:

— Чего агрономша зубы завсегда скалит, как мы проходим?

Федька ничего путного не нашел, как дать ему подзатыльника.

— Чернила есть у нас?

— Погляжу.

— Живо! Листок бумажки, ручку.

Вынес из хаты Карась запыленную «неразливайку».

— Высохла, мухи одни.

Плеснул в нее воды из кружки, поболтал. Об стол почистил поржавевшее перо «скелетик», попробовал и приготовился писать.

— Жидковатые, но видать будет.

— Сам я. Насажаешь тут клякс. Ты вот что… Мотай к Мишке Беркуту. Оттуда — к Галке. Жду вечером их. Да цепочку набросишь, будто заперто.

Карась мял тюбетейку.

— А ту бумажку, что в кармане… со станции принес? В ней про наших, а?

— Никаких бумажек ты не видал. Дергая дверной пробой, словно проверяя его прочность, Карась вдруг вспомнил как маловажное:

— Картавка примчалась в Нахаловку. По гребле шла… До деда Каплия свернула…

Федька, отводя взгляд, ни с того ни с сего обозлился:

— Оставь пробой!

Глава тринадцатая

Солнце вот-вот уйдет за бугор. В стынущей сиреневой чистоте — рой стрижей. Со всех яров слетелись к долговской пристани. Звон, щебет. В воде, как в зеркале, рой белый. От реки тянуло илом, соленой прохладой. Завороженный, глядел Мишка на черно-белую птичью метель.

— Сроду не видал их…

Хотели в хате — духота, спасу нет. Вышли на волю, к обрыву.

— Садись, садись, — обозлился Федька.

Обхватив колено, он хмуро глядел в заросшее колючкой и чернобылом дно балки. «Неспроста ходила Картавка к Каплиям».

Прогремел порожним ведром Молчун, Митька. Как и все остальные братья, он схож с Федькой лицом, манерой ходить, ворошить огненные вихры, но его отличала от всего красноголового племени молчаливость. Бывали дни, когда от Митьки не услышишь ни слова. Мать его окрестила «Молчуном».

Мишка видел сверху, как Молчун зачерпнул ведром, потом разделся и бултыхнулся в воду. На всплеск выскочили из-за катуха остальные братья — Колька, Гринька, а за ними Карась. Взбивая желтую пыль, на бегу стаскивали одежду. Как сомы, до дна взмутили воду — белая метель пропала. Пуще заметались стрижи.

Купальная пора по-старому прошла. Когда еще Илья намочил в воду. Но братья Долговы в людские побаски не верили, а там, черт его знает, может, и взаправду приспичило пророку по малой нужде… А что с того? Вода в Салу текучая — давно пронесло в Дон, а там и в море Азовское.

— Вода холодная… — Мишка свел лопатки. Глаза у Федьки потеплели.

— До заморозков бултыхаются… Что не спрашиваешь, вернулся с чем?

— Скажешь.

Вот что в нем нравится Федьке больше всего. Ни капельки любопытства. С восхищением оглядел его мускулистую шею. Вспомнил о своей мальчишеской выходке в беседе со Скибой, опять настроение упало. Долго смотрел на скворечник, прибитый к каплиевскому флигелю.

— Сталинград наши сдали. Мишка, бледнея, сказал глухо:

— Не трепись.

— Бои на окраинах…

— Другой разговор.