Отава

Илья, оттягивая куцый, не отросший еще каштановый ус, внимательно следил за Мишкиным то бледневшим, то красневшим лицом. «Вот он какой, сын знаменитого Красного Беркута… Кажется, не в батьку: жидковат. Еще и выболтать может…»

— Что делали на Салу, возле питомника?

Именно этого вопроса и ждал Мишка. Стал ровнее, головой уже не дергал, не отводил и глаз.

— Взрывчатку где взяли?

Ткнул Илья окурок в пепельницу, гася, повертел им. Смотрел выжидающе, напряженно, подрагивая выгоревшей бровью.

— В молчанку грать будем?

Голос его набирал силу. Верхнее вспухшее веко дернулось несколько раз кряду. Потер его пальцем, не помогает. С трудом заставил себя усмехнуться.

— А дружок твой поразговорчивее. Ага. Так что, парень, и тебе не советую…

Откровенно насмешливая улыбка парня вывела начальника полиции из мнимого благодушия. Оттолкнул ногой кресло, вышел из-за стола. Руки в карманах, раскачивался на широко поставленных ногах взад и вперед. Губы прикушены.

Хрипло задребезжал на стене телефон. С озлоблением схватил Качура трубку, приставив к уху, тотчас вытянулся по привычке, как солдат.

— Начальник полиции… Да, да, — глянул на руку, — с час назад… Понятно, господин лейтенант, но… Мы и занимаемся ими… Так, так. Ну, воля ваша…

Повесил трубку. Подошел к Мишке вплотную.

— Кто еще в станице из ваших дружков? Кажи, сукин сын… Иначе…

Не размахиваясь, поддел кулаком подбородок. Взмахнул Мишка руками, будто хотел ухватиться за что, упал на спину. Головой долбанулся об стенку.

— Повешу стерву! На самом виду, на площади! Заодно — и мать.

Мишка привстал на колено, встряхнул налитой режущим звоном головой. На пол отхаркнул соленый красный сгусток. Глаза вспыхнули недобро, как у кота, прижатого к стене собаками. Схватил табуретку за грязную ножку. Только-только успел пригнуть голову начальник полиции, но все же обожгло возле глаза, на скуле.

На грохот вбежал Степка Жеребко.

— В комендатуру! Обоих!

Глава тридцать первая

Федьку допрашивали усердно. Вызывали и днем и ночью. И после каждого такого допроса, окровавленного, тащили волоком по земле через весь двор два рослых баварца. Бросали посреди гаража, как собаку, и уходили. Мишка брал его на руки и носил, отогревая своим теплом. Носил, пока тот не приходил в себя. Опускал на «ложе избиенного», как смеялся сам Федька, на машинное сиденье, сам садился рядом.

Открывал Федька глаза, и первые его слова были:

— Черта с два, псы-рыцари…

— Били?

— Еще как… Плечо горит… Не помню, об стол, кажется, саданулся. И вот… голова… Работают отменно — кулаками, каблуками, будто всю жизнь на этом и тренируются.

Щупал голову и смотрел на пальцы.

— А ты как тут?

— Как видишь. — Мишка отводил глаза: совестно за то, что им, не меньшим виновником, фашисты и не интересуются. Торопливо рвал, не снимая с себя, шмотья от голубой футболки и перевязывал его, раны.

— Погоди, — успокаивал Федор, — со мной вот закончат… Нынче допрашивал какой-то приезжий, не комендант. Брюхатый такой черт, лысый. Одно и то же: кто послал, сколько вас в станице… Между делом полюбопытствовал о Скибе. Комендант не упоминал. Брюхатый наверняка из Зимников. Что это, по-твоему, провал там у них, а? Чую, грешат на кого-то другого. И тут, у нас в станице…

Опускал он устало голову на сбитое комом одеяло, просил пить. Глотки делал большие, редкие, как лошадь на водопое. После лежал смирно, прислушиваясь, что делается за толстыми саманными стенами гаража.

— Поел бы, а, Федь?

— А осталось что там?

Мишка рылся на полке, где хранился когда-то у шоферов ненужный хлам, подавал котелок с недоеденным супом, хлеб, консервные банки. По милости коменданта или кого еще, ребята не знали, кормили их как на убой. Каждое утро с немецкой аккуратностью, не успевал заглохнуть в ушах последний, девятый, удар колокола с пожарки, гремел пудовый засов и отходила половинка створчатой двери. Худой, со впалыми чахоточными щеками солдат молча ставил на порог котелки — с едой и кофе, небольшую консервную банку и серый кирпич хлеба. Так же молча, знаками, требовал порожнюю вчерашнюю посуду и уходил. Он же, сердобольный, принес в первое утро и байковое старенькое одеяло, которое так кстати пригодилось Федьке под голову.

— Ты что же, не ел сам? — Федор заглядывал в котелок.

— В глотку не лезет…

— Ну и дурак. А я после каждой такой процедуры собаку бы слопал. Фрицы — народ догадливый, вишь, по скольку носят. Знают, на поправку человеку нужно.

Старательно выскребал куском хлеба из банки душистый мясной фарш, прожевывал тщательно, глотать не спешил, продляя удовольствие. Не отрываясь от банки, допытывался не то серьезно, не то в шутку:

— Как ты думаешь, повесят нас или расстреляют?

Стискивая в карманах кулаки, Мишка вышагивал, как зверь в клетке, от дальнего пустого угла до двери. Мрачно и непрямо отвечал:

— Жалею, что ни одного гада своими руками не удушил…