Отава

Война застала Беркутовых во Львове. Накануне, в пятницу, Мишка выехал со школьной агитбригадой в колхоз. Мать навязывала чемоданчик с едой, теплый свитер, но он отмахнулся. Взял только скрипку. Провожала одна мать: отца срочно вызвали в тот день в военный округ.

Под страшный грохот проснулись «артисты» в сельском клубе в воскресное утро. Черные тучи крестастых самолетов покрыли все небо над головой. Шли они, чужие, в глубь страны. Город пылал вдали. Толпы обезумевших людей метались по дорогам и без дорог. Появившиеся откуда-то военные бросились наводить порядок: наскоро сбивали людей, машины и повозки в колонны и пускали в одном направлении — на восток. В одну из таких колонн втиснулась и школьная полуторка.

В конце лета только попал Мишка из Челябинска на юг, в Ростов. А оттуда — где поездом, где пешком — подался в Сальские степи, на родину. Помнил как в тумане бабкин дом, сад и тополь над обрывом, а Захаровну знал по карточке, что хранилась у них в альбоме. Карточка, правда, давнишняя — снималась бабка еще молодой.

Рано утром подошел Мишка к позеленевшему, скособочившемуся деревянному домику с резным колечком на улице. (Подвез его со станции на керосиновых бочках Макар Денисов, сосед Захаровны.) На стук вышла такая-же позеленевшая, скособоченная, как и дом, старуха. Недоверчиво ощупала быстрыми глазами неизвестного, — опросила, чего надо. Мишка молчал. Ждал, что она сама угадает в нем «Мишатку» и бросится целовать.

— Отчего помалкуешь? Мужиков кликну, зараз спровадят куда следует. Ну? — подступила старуха. Такого Мишка не предвидел. — Я внук ваш.

— Хе, — усмехнулась она. — Заговариваешься, голубок. А ежели, сказать, нема у меня никаких внуков?

— Как же?

— А вот так.

— Дом этот бабки Захаровны? Быстровой? Так?

— Так-то оно так. — Бабка развела костлявыми руками и хотела захлопнуть калитку.

— Да я Мишка, Беркутов. Мать Люба у меня, дочка ваша.

Скособочилась старая, еще раз с ног до головы оглядела верзилу-оборванца.

— Ступай за мной.

Ввела на кухню (в дом не пригласила), поставила перед ним кружку молока, от калача отломила добрую краюху. Сама, умостившись у порога на стульчике, искоса разглядывала его и продолжала допрос:

— И как же ты, голубок, от дому удосужился отбиться?

Мишка, уплетая за обе щеки теплый, пахнувший золой хлеб, запивая молоком, думал, что долгожданная встреча с бабкой хоть и не так, как представлял, но состоялась. Строгая бабка. Ладно, молоком угостила, а могло выйти и хуже: костылем наломать или — в милицию. Она и приняла его сперва за какого-то жулика.

— Ты оглох, голубок? От дому, спрашиваю, каким способом отбился?

Отмахнулся Мишка: некогда, мол, после. Захаровна поняла по-своему. Пожевала сухими морщинистыми губами, скрюченным пальцем ткнула в сторону черного футляра:

— А что это в том гробике у тебя, а?

Быстрее забегали под насупленными бровями глаза ее, когда увидала в руке пришлого скрипку.

— Украл?

Мишка отодвинул от себя кружку, поднялся из-за стола. Под побелевшей кожей щек вздулись желваки, глаза сузились до щелок, недобро замерцали.

— За вора приняла…

Взбунтовалась беркутовская, батьковская кровь. Зло хлопнул крышкой футляра, порылся в карманах солдатских штанов, вытащил скомканную бумажку.

— Вот тебе, бабушка… за молоко. Трешница наша, советская и не ворованная. В эвакопункте на дорогу к тебе давали. Возьми, последняя…

Вот теперь Захаровна признала в нем внука — весь в отца (хорошо помнила зятя — Кольку Беркута, рубаку и плясуна, еще по той, гражданской войне). Встала на ослабевшие ноги, незряче щупала дрожащими руками-воздух; сыпались частые слезы, губы сводила судорога. Подхватил ее Мишка, обессиленную, сраженную нежданно-негаданной радостью.

Отлежалась малость, заговорила:

— Внучек мой, ненаглядный… Я же тебя ишо во каким видала… На Любашу похож, на мать. А норовом — в отца весь, ей-богу.

На другое утро Мишка пошел в школу. Собиралась. с ним и Захаровна.

— Не маленький, — запротестовал внук. — Сам дорогу найду.

— И-и, внучек, — оглядела плохонькую одежонку его. — Ишо почтут за лихого человека… Навроде меня, дурехи старой.

Вошел в класс Мишка робко. Хмуро оглядел шушукающихся девчат, сбитых в один конец класса, парням подмигнул, вызвав этим дружный смех.

В конце урока подсунули ему тетрадочный листок — карикатура. Он, Мишка, в дырявом своем пиджаке, одна рука по привычке придерживает полы (хотя бабушка пришила вчера пуговицы), огромные солдатские ботинки просят каши, шевелюра — копной соломы, задранной ветром. Один глаз прижмурен — художник схватил-его в момент моргания.

Не удержался Мишка, захохотал на весь класс.

На перемене, оглядев притихших хлопцев, вдруг указал на смуглого темноглазого паренька в вельветовой синей куртке:

— Ты нарисовал?

— Я, — сознался Ленька.

С того дня Мишка и Ленька Качура стали друзьями. А потом вернулся с окопов, откуда-то из-под Ростова, Федька Долгов. Стало их в классе трое друзей.