Отава

— Нет, уж нет. Разливай, сколько есть. Девки там… Обрадовался Панька такому обороту дела. Из ящика вытащил четвертушку сала, неначатую хлебину. Исполосовал ее ножом всю, будто в гостях у него добрая половина станичной полиции. Поглядывая на Сеньку, рассказывал:

— Тут у, нас в хуторе есть одна… Из города затесалась. Ух и зазноба! Вот Чубарь знает… Она ему уже успела чайник привесить.

С ненавистью глядел Сенька в оскаленные дурным смехом зубы полицая; даже кулак зачесался — с каким удовольствием влепил бы. Понимал: это плата за недавнюю драку, устроенную им, Сенькой, когда тот разгонял улицу.

В два стакана разлил Панька самогонку. Пополнее поставил перед Ленькой, а другой — перед Сенькой; не хотелось, правда, добро переводить на своего, хуторского, но поделать ничего нельзя: гость.

— Погоди, погоди, а себе?

Ленька взял с питьевого горшка оббитую кружку, плеснул в нее из обоих стаканов. Колебался Панька, брать или не брать.

— Тут и вам-то… губы смочить.

— Бери! — Ленька нахмурился.

Панька свою долю выпил охотно.

— Так чайники, говоришь, парням вешает? Ловкая. Глянуть бы на нее.

— Еще как вешает. — Панька, усмехаясь, покосился на побуревшего Сеньку. — А глянуть просто у нас. Вон она — на улице… Слышите, регочуть?

— С улицей, по-моему, — Ленька строго глянул в глаза полицаю, — загинаешь ты тут… Указаний никто не давал разгонять. Узнаю у батьки.

— Да эт так я, шутейно… По мне, нехай всю ночь воловодятся, — оправдывался Панька, избегая Сенькиного взгляда. «Наклепал, гад, наклепал».

Когда поднялись из-за стола, Ленька хлопнул Чубаря по плечу и сказал таким тоном, будто сожалел, что не догадался об этом раньше:

— Это же мой родич. Знаешь?

— Да буду знать…

Панька переминался, держа наготове руку. Но Ленька не протянул ему своей. (От Сеньки не ждал). Так, не прощаясь, и ушли парубки.

— С одним хоть гадом легче будет тебе, — сказал Ленька, когда отошли подальше от Панькиного двора.

И сразу языки развязались у обоих.

— По делу я к тебе, Сенька. Говорить?

— А как же…

— Тебя завтра ждут в станице.

— Кто?

— Свои, разумеется…

Сенька остановился, сворачивая цигарку. Погремел в кармане кресалом, начал высекать искру. Брызги золотого огня от кремня вырывали из темноты его злое лицо. Что-то не ладилось с трутом — пеплом-на кончике ватного фитилька, натертого подсолнечной золой, — искр много, а не занимался.

— Черт! Трут оббил, наверно…

— Ну и техника. — Ленька ухмыльнулся. — Пора уж и зажигалкой обзавестись.

Сенька промолчал. Чаще посыпались удары. Дунул — фитилек закраснел.

— Слыхал, в народе побаска ходит? Прикурил, откашлявшись, стал рассказывать:

— Сошлись вот так немец и наш. Ну, известное дело, закурили. Немец со своей зажигалкой, а наш с «катюшей» этой. Пан на смех поднял. Чиркнул колесиком — подает: Иван, прикуривай, мол. А тот дохнул и погасил. Своего подносит: «Дунь-ка». Пан что ни дунет, а трут — дюжей, аж огнем пышет. Дул, дул пан, вспотел. — Сенька дует на свой фитилек. — Вот она, вишь, сила в чем? Высыпал со звоном все хозяйство в карман — фитилек в медной трубочке, кремень и кресало, плашку от ножей косилки, — вернулся к прерванному разговору.

— Свои, говоришь… «Свои» уже однажды меня и проучили.

Ленька поймал в темноте его руку, остановил.

— Не веришь, мне?

— Пойдем, пойдем. Вот и улица наша. За школой зараз. Слышь, орут?

По Сенькиному голосу Ленька понял, что тот верит ему и будет завтра там, где его ждут.

На пустыре за деревянным домом стояло' кругом попарно человек тридцать девчат и парубков — в третьего лишнего бегают. Гонялся парень в черном длиннополом пиджаке со светящейся цигаркой в зубах. Толстенькая, коротконогая, в светлом, дивчина, не зная, к кому стать, визжала на всю улицу, будто ее уже секут» хотя преследователь на полкруга позади.

— Ага, ядрена вошь, как сказал бы дед Тимоха!..

Парубок шлепнул окурок об дорогу, прибил надежнее к затылку кубанку. Пригнувшись, чуть ли не волоча по земле руки, черным коршуном метнулся за белой голубкой. Та и вовсе одурела от визга. Свист ремня, хлест-кий удар по мягкому, и парень затерся уже к кому-то в лишние.

— Ну, Жук, погоди! — пригрозила сквозь слезы толстушка.

Сенька, потирая от нетерпения руки, подталкивал Леньку:

— Давай встанем… Ту, вон, стриженую, врежем. Она это… Алей зовут.

— Какую? Какую?

— Смеется, слышь? С челкой белой. Третья пара слева. Разглядишь, погоди, луна вон вылазит… Тут стой.

И сейчас же к Леньке встала худенькая глазастая девушка в цветастой косынке, съехавшей на плечи. Привалилась к нему спиной. Обернулась, скользнув взглядом по его кудрям.

— Сразу видать, не нашенский.

Поправила косынку и больше не приваливалась.

Ленька огляделся, понял свою ошибку. Все парубки обнимают своих напарниц. Заливаясь краской, соображал, как бы исправить промах, но в это время его ударили.

Бежал во весь дух. Подручная попалась резвая. Будто и земли не касалась ногами — летела.

— Ленька, нажми! Ленька, нажми! — кричал Сенька откуда-то из круга.