Отава

К концу августа жара спадает, утихают и меняют направление ветры. Ночами подувает с моря, Азовского; подолгу не сходит облачность. Падают дожди. И опять — теплынь, будто вернулась весна. Обновляется, молодеет степь. За осень вся она одевается в зеленый наряд — отаву. Нет в ней майских одурманивающих запахов, как это бывает веснами, — она скромнее на цвет, крепче на корню, жестче и суровее. Но радует так же. Растет и тянется к солнцу до самых заморозков. Выживает и зиму. Не вся, правда. Там, где до морозов в низинах, затишке, улегся мягкий, сухой снег и укутал ее как одеялом, она еще дождется мартовского живучего солнца, встретит вестника тепла — жаворонка. В открытых местах, на буграх, там, где лютуют стужи, зелень погибает. В борьбе расстается с голубым над собой миром.

Возле крайнего двора Ленька слез с велосипеда. К ногам кинулась черная, желтомордая собачонка. Дал ей пинка; она, поджав хвост, нырнула в дырку в плетне и подала голос где-то за катухом. Сперва на плетень легли вымазанные глиной руки, потом поднялась голова, закутанная серым платком, выгоревшим на темени. Лица не видать, одни глаза тревожно и в то же время любопытно светились в оставленной щелке. «Хату мажет», — подумал Ленька. Подошел ближе.

— Бог. в помощь, тетка. Голова ответила поклоном.

— Не укажете, где тут Чубари живут? Сенька, парень у них.

Худой, тонкой, как плеть, рукой отмахнулась тетка неопределенно, гнусаво пропела:

— Ха-ам на храю хата хамышом хрытая.

И голова пропала. Не успел Ленька удивиться хуторским порядкам, как его окликнули:

— Эй! Погоди-ка…

Голос мужской, с недоброй хрипотцой и повелением. Вдоль канавы, по той стороне дороги, шел рыжий парень в защитной красноармейской гимнастерке и шароварах. За ним в поводу нехотя тащился гнедой белоногий меринок. Останавливаясь, он отбивался хвостом и ногами от слепней, рвал из рук повод. Парень матерился, замахивался веревочным путом.

Издали заметил Ленька на его левом рукаве повязку. Отлегло: от таких замков у него отмычка надежная: Постукивая носком ботинка по выветренной обочине дороги, поджидал с независимым видом. «Гнида самый», — вспомнил он, как называл его как-то Никита.

Полицай подошел. Недобро кривил рот; кивая на колеса велосипеда, сказал:

— Штука знатная, никалевая.

Глянул на Леньку заспанными красновекими глазами исподлобья, испытующе.

— Эта? — Ленька двинул небрежно в спицы ногой. — Такого барахла у батьки моего ворох. Взял любой да покатил. Хутор этот Кравцов? А то спрашивал тут у одной…

Вгляделся повнимательнее в его загорелое лицо, спросил удивленно:

— Да ты Гнида, полицейский? Слыхал, как же…

И чтобы наверняка ошарашить полицая, добавил:

— Ты должен и братуху моего знать, Никишку Качуру.

Выдохнул с облегчением Панька, — наконец-то выяснилось, с кем выпала честь разговаривать. Виновато улыбнулся.

— Знаешь? — добивался Ленька.

— А то… — Панька осмелел. — На днях забегали они. Промочили это дело как следует. А ты за каким до нас в хутор?

— В Ермаковке был, у тетки. До вас завернул вот. Тут тоже родичи.

— Ага… А то заходи. Во-он курень мой, возле тополей. Крыша жестяная, скворечник. Да у любого сопляка спроси Паньку-полицейского, ткнет пальцем. Всегда найдется…

Щелкнул себя Панька в кадык, подмигнул.

— Можно и зайти.

Ленька пожал плечами. За спиной у себя, прилаживая педаль, слышал, как Гнида распекал хуторянку:

— Ты, черт гундосая, вставай, притихла там… Разъяснить человеку не могла, шалава, по-людски. Да ты знаешь, кто это? Э-э… Двадцать пять горячих бы всыпать тебе по голой… чтобы котелок в другой раз дюжее варил.

Хутор Кравцы маленький — всего две улички; кривляются они вдоль пологого в этом месте берега речки. Сады раскинулись как-то в стороне, по ерику, а за ними — лопатина. Только в высокую воду, в разлив, наполняется она. За последние годы и не помнят кравчане, чтобы лопатина покрывалась водой: обезводел, одряхлел старик Сал. Гуще, опрятнее были и кравцовские сады. Истоптали, испоганили танками, тягачами.

Ленька выкатил на другой конец хутора. Крайних хат — две, слева и справа. И обе крытые камышом. Догадался по Сенькиной красной рубахе, висевшей на веревке. Оттолкнул колесом калитку, вошел во двор. На дверях — плоский амбарный замок, кухонька тоже заперта на цепочку. «В бригаде, наверно, — подумал. — И мать там…» Велосипед поставил к сараю, в холодок, чтобы камеры на жаре не спустили, а сам тут же развалился на соломе.

С непривычки ломило поясницу, горели натертые штанами колени. Думал над тем, с чего начнет разговор с Сенькой. Галка ни словом не обмолвилась, кроме того, что Чубарь должен быть завтра в полдень у нее. Просто передать ее слова будет непонятным для Сеньки. Кто она ему? Он сроду у них и во дворе не бывал. Нельзя и ее открывать, Галку. А пригласить к себе в гости? Не поедет. Еще неизвестно, как встретит он и его…

Кое-что в этом задании было непонятным для Леньки. Мешал какой-то узелок. Догадывался — не Галке нужен Сенька. Началось с того, что вчера дядька Макар, указывая глазами на проходившего по двору полиции нового инспектора, шепнул: