Отава

До света чуть ли не вся Нахаловка побывала у Долговых. Переступали порог, совали смущенно из-за спин Карасю в руки какие-то узелочки, проходили в горницу к покойному и, постояв, уходили не прощаясь.

Утром, только взошло солнце, явился дед Каплий со складным желтым метром. Прикинул, почесал затылок: где тесу такого брать? Кликнул в помощники Молчуна и повел его к себе на баз.

С ночи толклась тут и Галка Ивина. Вдвоем с Веркой выкрасили простыню в бордовое, обтянули крышку гроба.

Из остатков напутали бантов и упросили деда Каплия прикрепить их по уголкам гвоздиками.

— Банты ваши что припарка теперя ему, — бурчал дед, пристукивая молотком.

Наведались к полудню полицаи — Андрей Большаков с каким-то смуглокожим, как грач. Вышли из хаты, прошлись по' двору. Андрей незаметно для всех подмигнул Галке, указывая глазами на красную крышку:, молодцы, мол. Грач пнул сапогом в свежеотесанный столбик креста, усмехнулся:

— С крестом?

— С хрестом, — холодно ответил Каплий, не подняв головы.

Утирая под папахой взмокревший лоб, Андрей вслух выразил желание попить водицы. Напоила Галка.

— У нас уже… Сенька. Дожидается, — шепнула она.

Андрей, не отрываясь от кружки, прикрыл глаза: добре, мол.

С тем полицаи и ушли.

Востроглазый Карась отметил: этот, какой пил, новый, видать, — он всех полицаев в станице наперечет знает в лицо.

— Юдино семя, — шепотом возмущался дед Каплий. — Являлись глянуть, чи все по-ихнему.

Последней, наверно, в Нахаловке пришла проститься спокойным Татьяна. Переступила порог, остановилась. Черная с красными розами шаль укрыла ее с руками. На бледном лице выделялись особо глаза…

Солнечный свет проникал в горенку в оконца, ярко горел на белом покрывале покойного, веером отражаясь по всей комнате. Этот же отраженный свет попал и в глаза Татьяне. Вот теперь бы Федька мог разглядеть их. Карие, с сизым налетом, похоже, как сливы в листьях, не троганные еще ничьими руками. Сходство со сливами придает и удлиненный разрез век.

Агафья повела взглядом, толкнула в спину вертевшегося под рукой Карася: принеси на что сесть агрономше. Бабы, сидевшие вдоль стенки, переглянулись и одна за другой стали выходить из хаты: у каждой вдруг выискалось неотложное дело дома. Даже Каплиха, свекруха Татьяны, и у той опара в дежке бьет через край. А то и забыла, старая, что толчется тут с ночи.

Татьяна неслышно подошла к ногам покойного. И, наверно, удивилась, какой он большой, — брови дрогнули. Когда глядела в лицо, дрогнули и губы, скорбно, вымученно. Белое, ни кровинки, даже конопушки подевались куда-то. Кто-то заботливой рукой причесал и уложил набок колючий вихор. Опустилась на колени, прижалась щекой к нему и застыла. Не рассчитывала на эту встречу — загодя истратила все свои слезы. Платок сполз на плечи. Темные волны волос, переливаясь на солнечном свету, мешались с Федькиными, красными.

Агафья так и оторопела, пораженная. То-то доля материнская. О своих детях узнаешь последней. Ходили, правда, по Нахаловке слухи… Только отмахивалась она от языкастых.

В это самое время вошел и Мишка. Агафья насупилась, подобрала губы. Татьяна даже не пошевелилась.

Стоял Мишка недолго. Прикрыл своими горячими ладонями уже затвердевшие, взятые землей руки друга, постоял так, двигая желваками. Потом прислонился к ним лбом — просил прощения. И так же тихо вышел.

С завалинки поднялся Молчун. Подошел вплотную. Отбросил пятерней красный, неподатливый клок волос, как это делал и Федька, процедил сквозь зубы:

— Двигай, наверно, отсель…

Смысл этих слов дошел до Мишки только тогда, когда еще два брата, Колька и Гринька, встали по бокам у старшего, такие же красноголовые, кулакастые и насупленные. Подступили стеной. Карась держался сбоку, наблюдал исподлобья. Догнал Мишку за сараем, забежал вперед. Спрашивал, а сам глядел в землю, на босые ноги свои:

— Скажи, ты Федьку нашего выдал?

Мишка в ответ только сдавил мальчишке плечи и, скрывая навернувшиеся слезы, заспешил по тропке, которая вела по-над Салом.

Так Мишке и не довелось проводить друга в последний путь…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

К середине лета Сальская степь выгорает. Из апрельски нежной, зеленой и голубой, превращается в бурую, серую, неприятную. Дотла выгорает. Бугры и курганы лысеют — издали еще заметны глинистые плешины. Трескается земля, корежится, сохнет трава. Днями над степью колышется раскаленная воздушная зыбь. Жара одуряющая. Нечем дышать. Кажется, все живое вымирает — ни свиста суслика, ни стрекота кузнечика… Одни орлы чувствуют себя славно в своем недоступно синем приволье. В безветренные дни разгуливают вихри — смерчи. На сотни метров пыльные столбы штопором ввинчиваются в небо. Их макушки, уже невидимые 'глазу, пропадают там, где чернеют точками орлы. Вихри не стоят на месте. Можно проследить их путь — кругами, кругами… А чаще всего в эту пору дует ветер — извечный враг степи. Ветер незваный, из далеких горячих пустынь Закаспия.