Отава

— Постой, постой, — остановил Андрей. — Сам я. Поняла, что и тут выскочила невпопад. Сорвала зло на кошке, ластившейся у ног, поддела ее чувяком. Та прыгнула на лавку. Андрей взял ее на колени. Учуяла ласку, пройдоха, свернулась калачиком и замурлыкала. Глаза свои зеленые, с искорками, прикрыла, чтобы не видеть строгого хозяйкиного взгляда.

Вдруг Андрей стал расспрашивать, не знает ли она такого хлопца в Кравцах, Сеньку. Учился он в станичной школе, комсомолец.

Галка нахмурилась — как же ей не знать его, Сеньку?

— Ну, ну? Чубарь. Он и донос на тебя привозил. Дружки с Никишкой Качурой.

Андрей усмехнулся. Стряхнул с кошки пепел.

— В Кравцах аэродром строится. Теперь это не секрет. И без Сеньки нам не обойтись.

Вспомнила Галка, как они втроем с Федькой и Мишкой сидели за хатой у Долговых и она, не зная еще, зачем послан Андрей в те хутора, выболтала свою догадку. И опять этот Мишка! Не так уж мало он знает, оказывается, чтобы спокойно переносить его под боком, через два двора.

Не ускользнула от Андрея тревога в глазах ее. Подумал, что боится Чубаря, поспешил успокоить:

— Парень наш он. А донос от атамана… Это бы и меня послали — поехал. Конверт.

— Так он нужен, Чубарь?

— Да. Когда я выберусь теперь в Кравцы, не знаю. А дело не терпит. Скиба посоветовал послать за ним Качуру, младшего этого, Леньку. Как он парень? Приглядеться бы…

Галка дернула плечом:

— А мне самой если?

— Можно. Но это вроде испытания. Понимаешь? И дело не рисковое. Пригласишь Сеньку к себе. И только. Обо мне — ни звука. Сумеешь послать его?

Галка кивнула.

Дергая за щеколду, Андрей уточнил:

— Жду Чубаря завтра к обеду.

И ушел.

Глава сорок третья

Побывал Федька в своей хате над Салом еще раз, последний. Пришел не своими ногами — на тачке доставили.

Два дня обтирала Агафья коленками и локтями затоптанный пол кабинета начальника полиции. Мочила слезами его хромовые со скрипом сапоги. И ухом не вел сперва Илья Качура, велел Степке гнать ее в три шеи со двора. Но бесполезно. Шум, гвалт. С утра до вечера. Илья только и делал, что поджигал сигаретки да гасил их в пепельнице. Не находил он покоя и дома: требовал сын, Ленька, грызла жена, согласно им кивал И Макар. Замолвил слово и новый инспектор, Андрей Большаков. Сдался наконец. Но Воронок высказал опасение:

— Дело керосином пахнет.

Не хотелось Илье, но пришлось браться за телефонную трубку. Звонил коменданту, дозвонился до комендантовой правой руки и глаза — Вальтера. Этот мальчишка посмеялся, что особой опасности для Германии в том не видит, если труп преступника с одного места перетащат в другое. Гораздо опаснее, уже другим тоном добавил он, преступники живые, которые разгуливают свободно ночами по улицам и даже топчутся на крыльце под дверью самого начальника полиции. Сопляк! Щенок! Явно намекает на листовки (нынче одну сорвали с двери его кабинета. И опять этот Скиба!).

Зло махнул Степке: давай, мол, черт с ней!

В тот же день, только смерилось, привезли Федьку домой. Братья управились сами, без чужих. Собирался Ленька Качура, но не сумел (забегал днем и предупредил, чтобы не ждали — отлучается из станицы. Будет завтра. К похоронам постарается успеть).

Место, где был зарыт Федька, братья узнали от Картавки. Наутро, чуть свет, после грозной ночи, завернула к Долговым сводня. И минуты в хате не побыла, а горя оставила Агафье на всю жизнь. А пока полицаи расклеивали по станице приговор, Карась сидел уже возле свежего холмика на выгоне, неподалеку от столба, с полосатым мешком, набитым ветром…

Доставали из земли старшие — Молчун, Колька и Гринька, а Карась держал за дышлину тачку. Было уже совсем темно, когда вкатили во двор.

Мать встретила у гребли. В голос не ревела. С помощью соседок обмыла сына, одела в самое лучшее, что было в хате. Из сундука достала ненадеванные штаны, рубаху сатиновую синюю и парусиновые полуботинки с кожаными носками. На середину горенки выдвинули топчан, какой он, покойник, смастерил когда-то сам и спал на нем. Оказалось, что топчан короток, под ноги подставили табуретку. Не замечала раньше Агафья этого, да и он не жаловался. Смерть, наверно, вытянула сына.

Бабка Проскуриха выразила опасение: покойник, мол, хоть и из молодых и несмышленый, однако с богом был не в ладах. А потому его, бога, гневить и грешно. Подружки затюкали на нее, затолкали. В спор вмешалась сама Агафья, мать:

— Все оправим по-христиански. Как выносили из этой хаты деда да батьку, так вынесем и его.

Подсобила ей и Каплиха:

— Не будем, бабы, голосовать. На земле — это одно, а на том свете все одним миром мазаны.

И тут же приспособила в Федькины руки, сложенные смиренно на животе, невесть откуда взявшийся желтый огарок свечи. Но свечка не держалась, падала и гасла. Раз и другой поправляла Каплиха. Бабки, крестясь, с суеверным страхом косились в темный угол на светлоликую богородицу. А Проскуриха, поджав губы — она оказалась права, — приняла огарок совсем. И голоса против никто не подал.