Отблески солнца на остром клинке

На сердце стало гадко, и стыдно было поднять взгляд на Верда.

«Как будто чужое взяла, и уж назад не вернуть».

— Тинари, — сказал Верд, когда по горизонту разлилось малиновое молоко, и из него хитрым лисим глазом показался краешек рыжего солнца. — Она вы́ходила меня после харратского плена. А спустя год попросила уйти. Сказала, что у меня иной путь и с её дорогой он пересёкся лишь на краткий миг.

— И ты не спорил?

— Спорил. Да толку? К тому же, она оказалась права.

— Это значит, что ты её уже разлюбил?

— Это значит, что не всегда последнее слово за любовью.

Тшера долго молчала, вслушиваясь в ноющую боль за рёбрами.

«Не всегда последнее слово за любовью. Не всегда… Не всегда она вовремя, не всегда уместна, не всегда ведёт по нужному пути. Не всегда можно довериться ей и даже не всегда — узнать, пока есть ещё возможность выбирать. Но, повторись всё заново, сделала бы я иной выбор? Зная, как больно терять, решилась бы посметь не отпустить? Или поверить — всё равно страшнее? К Неименуемому всё, уже нет выбора, и время вспять не воротишь, сожалеть — бессмысленно. Но как заглушить эту боль?»

— Как избавиться от изматывающей, несбывшейся, уже никому не нужной любви, Верд?

«Хотя любовь ли это?»

Тот покачал головой и молчал так долго, что Тшера уж перестала ждать ответа.

— Наверное, она уйдёт, только уступив место новой любви, — наконец сказал он. — И новая может оказаться ещё невозможней, — добавил едва слышно.

20. Привкус боли

В Исхат добрались уже к ночи, и то только потому, что гнали кавьялов на пределе сил и не делали лишних остановок — вновь ночевать посреди степи не хотелось. Исхат встретил их множеством огней: небольшие масляные светильники украшали каждый дом главных улиц, горели в окнах трактиров и лавок, принимающих гостей и днём и ночью. У фонтана на главной площади играли музыканты и танцевали молодые горожане, а те, что постарше, попивали вино, сидя на фонтанном бортике и хлопая в ладоши после каждой сыгранной песни. Речь исхатцев струилась переливчато, обволакивала мягкими грудными интонациями, в которых, даже не видя лица говорящего, непременно распознаешь улыбку.

Здесь, как и в Хаттасаре, любили поторговаться, но делали это не с тем яростным напором, что хаттасарцы: исхатцы покупателей умасливали, расписывая достоинства и товара, и больше даже самого покупателя, ведь такому благолепному киру никак нельзя без этого во всех отношениях славного товара. Казалось, некоторые покупатели готовы были платить за товар двойную цену только чтобы услышать изысканную похвалу собственных достоинств (зачастую — вымышленных), и купцы этим пользовались.

— Ах, что за кавьял у тебя, кириа, клыки — острей восточного кинжала, белей снега на горных вершинах; шея, что у горделивого лебедя! Сразу видно, такого оседлать да уздой сдерживать под силу лишь великолепнейшей из всадниц Харамсина, чей взгляд острей его клыков, а стан — изящней изгиба его шеи! — рассыпался встречающий гостей трактира южанин в длинном расшитом кафтане.

Тшера возвела глаза к небу и вздохнула, однако любезную улыбку в ответ всё же вымучила, отдавая ему вожжи.

«Сколько патоки в уши залил, и ведь даже не посмотрел, что я Вассал».

Трактир вовсе не походил на привычные места, куда в иных городах приходят недорого поесть и выпить, узнать последние сплетни, а иногда и подраться. На маленьких круглых столиках уютно мерцали тёпло-жёлтым светильники, вместо лавок стояли табуреты, вместо бранных слов и хохота журчали приглушённые беседы.

«И даже локти к столу не липнут».

Тшера попыталась вызнать у улыбчивой подавальщицы что-нибудь про Тарагата, но та либо действительно его не знала, либо по каким-то причинам держала язык за зубами.

«Ладно, завтра наведаемся в торговые ряды, глядишь, отыщем его знакомцев».

Жареный перепел оказался диво как хорош, медовый взвар — согревающе-сладок, а мягкое мерцание светильников и тихое бормотание вокруг убаюкивало, внушая чувство безопасности.

«Ложное, конечно же».

Но этого хватило, чтобы Тшера, до смерти уставшая за эти дни, сомлела. Захотелось тёплой ванны с душистым восточным мылом и пряного южного вина — лекарства от тревог, да так, чтобы пить и не бояться ни потерять бдительности, ни утратить над собой власти — ни быть убитой или схваченной, ни самой стать причиной беды. Хотелось покоя, беспечных снов не на земле, а в чистой постели и, возможно, в горячих объятиях, служивших лекарством от ноющей под рёбрами тоски.

«Пусть прошлой ночью и не помогло, а под утро тоска совсем озверела».

Подперев щёку ладонью, Тшера сквозь томный полуприщур смотрела, как отблески жёлтого огонька пляшут в глазах Верда и в его волосах, и в её уме лениво ворочались размытые, нечёткие видения того, как мягко струилось бы золото этих прядей, пусть сейчас и немного спутанных после долгой дороги, сквозь смуглые, унизанные кольцами пальцы…

«Горячи ли твои объятия, Верд? Лишь твоя Тинари и знает…»

…И злая, вязкая, как остывший кисель, тоска, вновь подступила к горлу.

«Но где она теперь, эта твоя Тинари?»