Отблески солнца на остром клинке

— Я считаю, что это решение цероса мало подлежит обсуждению, все мы не в той власти, чтобы вмешиваться в столь тонкие и высокие сферы. Но Найрим-иссан может рассчитывать на мою поддержку, если она ему потребуется, и моя верность — с ним до конца. На мой взгляд, он исключительно прав в том, что времена изменчивы, люди — тоже, и мы не должны отвергать возможные улучшения. Если не церосу менять этот мир, то кому же? И не забывайте, что Найрим-иссан — церос по крови и по праву рождения, а значит, ставленник самого Первовечного. — Наместник немного помолчал. — В конце концов, если что-то пойдёт скверно, отвергнутый ритуал всегда можно вернуть.

Астервейг поиграл желваками, перевёл взгляд на до сих пор молчавшего наставника бревитов, крупного мужчину лет шестидесяти:

— А вы что скажете, кир наставник?

Тот вмиг побледнел, затем покраснел до свекольного оттенка и вновь побледнел, перебегая взглядом с Астервейга на цероса и обратно.

— Если я правильно понял цероса, — осторожно начал он, — данный вопрос не нуждается м-м-м… м-м-м… в нашем рассмотрении. Найрим-иссан просто довёл до нашего сведения некоторые… м-м-м… м-м-м… нововведения.

— В той сфере, в которую церос вряд ли имеет власть вмешиваться, — прошипел веледит. — Не думаю, что отец наирей одобрит подобные… нововведения.

— Церос в своих землях имеет власть вмешиваться в любую сферу, брат веледит! — грозно возразил Найрим. — Мало того, церос не нуждается в одобрении и волен наделять властью любого на своё усмотрение. И если отец наирей пойдёт против моей воли, в брастеоне будет другой владыка, доказавший своё послушание воле Первовечного — и моей, воле наместника Первовечного в Бытии.

Уже готовый отстаивать свою позицию скетх медленно закрыл рот, так же медленно моргнул, и по изменившемуся выражению его лица Астервейг понял, что утратил в нём союзника.

— Как же так, брат веледит, — начал он, — неужели вы позабыли о своих священных клятвах чтить заветы и волю Первовечного?

— Я чту его заветы, — тихо, но очень напористо произнёс скетх. — И следую его воле. Чрез кого ему являть её в Бытии, если не чрез цероса по крови и праву рождения? И если вы тоже чтите Первовечного более жизни своей (как и положено благонравному мужу!), то повинуетесь…

— Мне нет дела до вашего Первовечного, — перебил скетха окончательно вскипевший Астервейг. — Я его в глаза не видел!

— Вера есть не то, что требует доказа…

— Да замолчите уже, брат веледит! И палец свой опустите, на фреску поучающего Маурума вы всё равно не похо́дите! Вы предлагаете, — Астервейг перевёл бешеный взгляд на цероса, — разрушить один из религиозных устоев, а религия — это фундамент и мерило для простого народа! Вы заставите людей усомниться в верности того, во что они свято верили не одну сотню лет. И они усомнятся, а засомневавшись в одном, подвергнут сомнению и всё остальное, утратят единый для всех канон, каждый измыслит себе свой, и начнётся грызня за то, у кого этот канон вернее! Всё закончится бунтом, Найрим-иссан, потому что и основание власти цероса в конце концов станет для них сомнительным!

— Вы сгущаете краски, кир наставник, — мягко обратился к нему нагур. — Религия останется прежней, Первовечный — тем более. Даже служение амарганов не изменит своего пути и назначения. Преобразится лишь конкретный ритуал, но это, я полагаю, лишь порадует простой люд. Родителей амарганов — так точно.

— Народ твердолоб и закоснел в своих убеждениях, невозможно изменить одно, не поломав всё остальное!

— Твердолобы сейчас вы, кир наставник. — Нагур сверкнул извиняющейся белозубой улыбкой, словно ему пришлось подметить очевидное для всех, но не для Астервейга.

— Достаточно! — Церос положил ладони на стол, словно хотел опереться о него, поднимаясь со своего стула. — Я изначально сказал, что советоваться с вами в этом деле не намерен. Решение принято. Прежде о нём нужно известить владыку Варнармура, а после его зачитают на главных городских площадях. Нет причин для препирательств, достопочтенные киры.

* * *

— Ты уж прости, птичка, — по-доброму усмехнулся наёмник, прижимая напитавшуюся кровью тряпицу к разбитому носу и губе, — Что-то понесло меня спьяну. Обычно ж я не такой… Хотя теперь и не поверишь.

Тшера безразлично смотрела на него, подперев щёку ссаженным кулаком. Поздний вечер перетекал в ночь, столы пустели, в зале становилось всё тише, и уставший трактирщик уже начал бросать нетерпеливые взгляды на подравшуюся парочку, теперь вполне себе мирно сидевшую в самом тёмном углу за стойкой и уходить не собиравшуюся.

— Да не зыркай ты! — беззлобно цыкнул на него наёмник. — У меня за комнату наверху заплачено, могу тут хоть полночи сидеть, хоть всю ночь. Имею право.

Трактирщик красноречиво вздохнул и вернулся к протиранию кружек запсивленным полотенцем.

— Спасибо тебе, что пёрышки свои не достала, а то бы огрёб я не разбитую морду, а на семь смертей вперёд.