Отбой на заре. Эхо века джаза

Ее лицо приводило в замешательство. Длинные ресницы казались очень мягкими на фоне бледных щек, почти касаясь их, словно пытаясь скрыть бесконечную тоску в ее глазах, но, когда она улыбалась, глаза будто вспыхивали изнутри огнем чудесного дружелюбия, словно говоря: «Продолжайте же, я слушаю. Я очарована! Я… Я так ждала – целую вечность – и вас, и этого мига!» Затем она вспоминала, что застенчива или тоскует; улыбка исчезала, а серые глаза вновь прикрывались. Едва успев начаться, мгновение тут же завершалось, оставляя за собой лишь навязчивое и неудовлетворенное любопытство.

Особняк Дорси находился на 53-й улице. Поначалу Бэзила изумила кажущаяся узость его фасада из белого мрамора и максимально полное использование всего возможного внутреннего пространства. По всей ширине дома шли залы для приема гостей, в окнах столовой сияло искусственное освещение, пять этажей в почтительной тишине обслуживал небольшой лифт. Эта компактная роскошь показалась Бэзилу новым миром. Увлекательным и романтичным казалось то, что даже полы на этом островке выглядели роскошнее, чем весь огромный особняк Джеймса Дж. Хилла в родном городе. От волнения с Бэзила тут же спало школьное оцепенение. Им опять овладело томительное ожидание нового опыта, которое пробуждали в нем предыдущие краткие поездки в Нью-Йорк. В сильном и ярком блеске Пятой авеню, в этой красивой девушке, не проронившей всю дорогу ни единого слова, кроме механического «добрый день», в этом безупречном доме ничто не показалось ему знакомым, а он знал, что если он ничего вокруг не узнает – значит, впереди обязательно ждет приключение.

Но не так-то просто оказалось сбросить с себя настроение, владевшее им целый месяц. На первом месте для него теперь стоял идеал. Не должно было пройти ни единого дня, когда бы он не был, как говорил Джон Грэнби, «честен с собой», а это значило «оказывать помощь другим». За эти пять дней он сможет хорошо потрудиться над Джорджем Дорси; кроме того, могут подвернуться и другие кандидаты. Вот так, размышляя о том, что ему выпала возможность получить лучшее из обоих миров, он распаковал свой саквояж и переоделся к обеду.

Его усадили рядом с миссис Дорси, которая нашла его чуть более дружелюбным, чем было принято – так всегда вели себя уроженцы Среднего Запада, – но при этом вежливым и отнюдь не страдающим неуравновешенностью. Он рассказал ей, что собирается стать дипломатом, – и сам себе не поверил; но, увидев, что это вызвало у миссис Дорси интерес, он не стал больше ничего придумывать, чтобы исправить допущенную оплошность.

Остаток дня был распланирован заранее; они должны были идти танцевать. Ведь это было замечательное время! Морис танцевал танго в шоу «За рекой», Кастлы демонстрировали свой знаменитый шаг в третьем акте «Солнышка» – и этот шаг открыл обществу современный танец, открыл для девушек из хороших семей дорогу в кафе и стал причиной глубочайшей революции в жизни Америки. Великая и богатая империя почувствовала свою силу и пустилась в погоню за весельем – пусть и непритязательным, но и не вульгарным.

К трем часам собралось семеро; все уселись в лимузин и поехали в кабаре «У Эмиля». Компания состояла из двух бледных элегантных девиц лет шестнадцати – фамилия отца одной из них гремела в финансовом мире – и двух гарвардских первокурсников, обменивавшихся понятными лишь им обоим шутками и проявлявших внимание исключительно к Юбине Дорси. Бэзил ждал, что вот-вот все примутся друг друга расспрашивать: «А ты в какой школе учишься?», «А ты знаешь такого-то или такую-то?» – и тогда все в компании почувствуют себя посвободнее, но ничего такого не последовало. Повисла какая-то обезличенная атмосфера; он даже засомневался, запомнили ли остальные четыре гостя, как его зовут. «На самом деле, – подумал он, – это выглядит так, словно каждый только и ждет, что сосед вот-вот выставит себя в смешном свете». И вновь все вокруг показалось ему новым и неузнаваемым; он решил, что в Нью-Йорке, должно быть, принято себя вести именно так.