Отбой!

Наш «gospon»[35] фельдфебель носит на шнурке под мундиром маленькую табличку, на которой написана его фамилия. Когда нужно где-нибудь расписаться, он с этого образца медленно, коряво, черточка за черточкой срисовывает подпись. Таковы эти варвары, избивающие кулаками, сапогами, палками, запугивающие криком и грубейшей руганью исхудавших, красивых горцев. А какое трогательное зрелище, когда горцы стоят в коридоре, перед ящиком со свежей почтой. Шеи их вытянуты в одном направлении и совершенно неподвижны, они похожи на гусей под дождем. Они ждут, пока появится кто-нибудь из грамотных. Тогда их ряд колеблется, и тотчас же следует просьба:

— Gospon frajviliger[36], нет ли там письмеца для Истванича?

— А для Янича?

— А для Янчича?

— А Янчевичу, molim![37]

— Pokorno molim[38], а Янчичевичу? Драгутину Янчичевичу?

Нам становится грустно, когда мы слушаем песню, которую они поют по утрам. Высокий голос заунывно выводит своеобразную незамысловатую мелодию. Песня звучит грустно и красиво, напоминая чем-то печальные песни индейцев в резервациях.

В углу двора, связанные по рукам и ногам, сидят на земле двое горцев. Они пытались бежать домой из маршевой роты. Это бывает сплошь и рядом. Связанные ни с кем не разговаривают и глядят перед собой осоловелыми, бессмысленными глазами.

«Позор!» Это опять крикнул Пепичек, и унтеры прямо-таки зашлись от злости. А мы сохраняем выдержку, словно бы ничего не слыхали, но сердца у нас сжимаются от страха.

Сегодня наше настроение улучшилось. Пришло подкрепление из дому: письма от товарищей и письма в надушенных конвертиках. И посылки — пряники, курево, сахар. Мы не впадаем в полное уныние и терпеливо сносим здешнюю обстановку, потому что знаем, что это лишь на несколько дней. Куражьтесь сколько угодно! Мы скоро отправимся далеко, в Риеку, Фиуме[39], где находится училище офицеров запаса. Там, говорят, чистота и кормят много лучше, — дают свежую морскую рыбу, стакан красного вина каждый день, да и кофе там не такой мерзкий.

На склонах Медвеграда расцвели первые фиалки. С какой-то неизбывной тоской глядим мы на эти, такие милые нашему сердцу цветы и вспоминаем родной дом и те блаженные времена, когда мы еще не знали, что на свете есть лишь два сорта людей: счастливые и несчастные, штатские и военные.

Поет жаворонок. Нерадостно слушать его пение человеку, одетому в военную форму.

Внутри каждого из нас словно поставлена звуконепроницаемая перегородка, сквозь нее не проникают к сердцу чарующие трели. Словно молоточек и наковальня в ухе лишены контакта с барабанной перепонкой, и от оглушительных окриков капралов нарушилось наше слуховое восприятие. Теперь только мы понимаем, почему в рассказах фронтовиков нет упоминаний об итальянской природе, такой прекрасной и недоступной. А ведь не будь войны, разве довелось бы чешскому крестьянину увидеть Альпы? Хотя бы тому же Иожке из нашего лазарета. Казалось, что уж сейчас-то, когда для него все это в прошлом, он должен с наслаждением вспоминать замечательные краски и головокружительные пейзажи Италии. Но нет, он никогда не обмолвился о них словом, лишь деловито перечислял названия гор. Для солдата не существует никаких красот. Не о чем говорить и вспоминать, всего этого попросту не существовало. Не было и жаворонка. Впрочем, если несколько раз повторить про себя по слогам: «Жа-во-ро-нок по-ет», то можно вдруг услышать его пение. Когда немного утихает жгучая тоска по родине, которая заполонила душу, тогда ты наконец начинаешь различать ликующие трели жаворонка. Словно ты вновь обрел слух.

Подобно всем солдатам, мы ни о чем не говорим с таким увлечением, как о родине. Этими разговорами мы растравляем себя почти до слез, напрасно терзая свое сердце.

Глядя на фиалки, мы вспоминаем наших девушек с букетиками фиалок на груди, потом родной дом, родителей, их милые голоса, жесты. Каждый из домашних сейчас предстает в нашем сознании ярче и отчетливее, чем в те времена, когда мы могли беспрепятственно видеть их рядом. Тогда мы как-то не замечали родного дома.

Вспоминаю сестер: сколько раз, бывало, я ссорился с ними, ябедничал на них. Как я сейчас неистово люблю их!

Вторым предметом наших грез была кухня — домашняя кухня, плита, кухонный шкаф с тарелками, ножами, вилками, ложками и зеленой жестяной хлебницей, в которой лежит каравай.

Хлеб! Kruha, kenyér, il pane, bread, le pain, das Brot — вот она, величайшая поэма мировой войны.

А подо всем этим, под неотвязными мыслями о еде и о родном доме, словно водяной знак на гербовой бумаге, неотступно проступает мысль: наша жизнь под угрозой, нас могут убить, мы даже не познаем радостей любви…