Отбой!

Но однажды я так увлекся, что совсем позабыл о своих страхах. Мы уже собирались домой и, пройдя мимо павильона, свернули к городу, как вдруг заметили пару диких уток, плескавшихся в бассейне, и залюбовались ими. Самые красивые разноцветные черепки, которые я находил в полузасыпанной яме возле нашего сарая, не могли сравниться с восхитительным оперением селезня. Из-за кустов мы долго наблюдали пугливые движения уток. Какие красивые у них шеи, какая посадка головы, они — словно принцессы из заколдованного замка, превращенные в птиц.

Тем временем быстро стемнело. С ужасом убедившись в этом, я наотрез отказался идти домой через Подебрадский проспект. Все уговоры и угрозы были напрасны.

Сестры ухватили меня за руки. Я молча уперся ногами в землю. Некоторое время они тащили меня, бледного, с крепко зажмуренными глазами. Мое сопротивление скоро утомило девочек, и они объявили, что пойдут одни. Их притворный уход — в надежде, что я побегу за ними, — не сломил моего упорства. Я был уже почти вне себя и ничком кинулся на траву, охваченный страхом точно так же, как в тот раз, когда смотрел картинку с индейцами. Девочкам пришлось вернуться. Мы сделали огромный крюк через поля, удалившись от огней города, чтобы только не идти домой через Подебрадский проспект. У меня свело шею, я цепенел, не в силах обернуться.

Мы прошли тропинкой мимо одинокой часовенки, торчавшей во ржи, точно нарядная шапочка жнеца. Сюда позднее приходила молиться одна из моих теток и вымолила, говорят, у своей святой возвращение мужа с войны. Ощутив безопасность этой дороги, далекой от шкафа со скелетом, и уже заслышав впереди шум города, я совсем успокоился.

С тех пор я на всю жизнь возненавидел Подебрадский проспект. Даже когда я вырос и мог только стыдиться своих детских страхов, и еще позднее, когда уже понял внутреннюю связь страха перед скелетом с чувствами, вызванными изображением нагой жертвы, даже тогда этот проспект все еще был неприятен мне и подавлял меня, хотя, конечно, не так сильно. Я начал ходить в училище, и мне ежедневно приходилось видеть дом с фресками. Подходя к почте, где начинался Подебрадский проспект, я чувствовал слабый отзвук былых детских страхов. Он был как запах засохшего цветка из гербария — слабый, но еще ощутимый. Все отвращение и неприязнь, которые я испытывал к шкафу со скелетом, были теперь обращены на здание училища. Во мне возродились беспокойные и тревожные чувства. На каникулах я тщательно избегал не только эту улицу, но и соседний квартал, чтобы вид училища не портил мне радостного каникулярного настроения. Мне казалось, что ученики, которые живут невдалеке от училища или напротив, как сыновья доктора Пуркине, не знают настоящих каникул.

У доктора Пуркине было четверо сыновей — Отто, Эмануэль, Ян и Иржи. Иногда я видел их на прогулке с родителями. Все они были разного роста, соответственно возрасту; эта пропорция сохранилась и когда они выросли. Не изменилась и госпожа Пуркине, краснощекая дама в белом воротничке, похожая на аристократок с картин Гольбейна.

Отто, Эмануэль, Ян и Иржи. Они беседовали между собой, шагая в ногу с отцом, выдающимся хирургом и гуманистом, немного похожим, особенно благодаря своей остроконечной бородке, на доктора Есениуса с фрески на фасаде. Встречные приветствовали доктора.

Все четыре брата Пуркине были одеты почти одинаково и очень чисто. И ходили они только вместе. Я редко встречал их и всегда здоровался с ними как-то слишком аффектированно. Они отвечали на приветствие сердечно, но так, что у меня не оставалось никакой надежды на дальнейшее сближение. Даже в купальне, на реке, они не разлучались. Я старался хотя бы уловить, о чем они говорят, но, кроме частого смеха, мне ничего не удавалось расслышать, хотя я старался держаться поближе к ним и очень страдал оттого, что меня не замечают, несмотря на все мои ухищрения.

Говорили, что дом Пуркине полон заморских диковинок, разных чучел, художественных коллекций, оригинальных картин и ценных восточных вещей. Стены в доме расписаны тем же художником из парка. Говорили, что доктор Пуркине покровительствует ему и даже посылает Эмануэля брать у него уроки рисования. И верно: однажды, вкушая в уголке парка первые прелести курения, я сам видел, как Эмануэль быстрым шагом вышел из павильона, наклоняясь на ходу вперед. У него была очень характерная походка: с каждым шагом он то словно падал всем телом, то опять восстанавливал равновесие. Мне надолго запомнилась эта своеобразная походка, я часто смотрел ему вслед; казалось, что его тело наклонялось гораздо сильнее, чем в действительности, — это был своего рода оптический обман.

Возбужденный тем, что я предавался запрещенному занятию в непосредственной близости от училища — за курение нас беспощадно сажали в карцер, — я заговорщическим тоном поздоровался с Эмануэлем, назвав его по имени. Он спешил и, продолжая размашисто шагать на своих длинных комариных ногах, повернул голову и с улыбкой ответил на мое приветствие.