Отбой!

Я так волновался, что даже не заметил, назвал ли и он меня по имени. Наверное, мне только показалось. Или я выдумал это позднее, приукрашивая воспоминание.

Через несколько дней я опять упустил блестящую возможность заговорить с Эмануэлем. Он шел один, без братьев. Мы встретились на мосту. Эмануэль нес змею, держа ее за голову. Оробев, я быстро перегнулся через перила, боясь быть узнанным.

Эмануэль был на четыре года старше меня, и мысль об этом лишала меня смелости. Но тем больше мне хотелось сблизиться с ним, я всегда мечтал о старшем друге. Если эта дружба возникнет, я, возможно, получу доступ в павильон, который всегда представлялся нам местом весьма соблазнительных и таинственных удовольствий. А потом, быть может, я бы стал бывать в доме Пуркине: и дом, и обитавшая в нем семья занимали мое воображение. Пуркине были так непохожи на всех остальных жителей нашего города! Не только благодаря их аристократическому титулу и славе великого предка, Яна Эвангелиста Пуркине[9], которого часто вспоминали у нас дома и в городе (а в Праге, говорят, его именем названы площадь и улица), но прежде всего из-за своеобразия их манер и воспитания. Это влечение к семье Пуркине переросло буквально в одержимость, когда я узнал, что Эмануэль носит домой лягушек, саламандр и полевых мышей и делает над ними опыты. Как мне хотелось заглянуть в его микроскоп!

Коротая скучные уроки геометрии разглядыванием фресок на доме Пуркине, я невольно возвращался мыслью к этому семейству. Никому из учеников еще не удалось сдружиться с ними, и это сильно разжигало мое честолюбие. На нудных уроках физики я клевал носом и грезил о каких-то геройских поступках, которые привлекли бы ко мне всеобщее внимание, в том числе и внимание братьев Пуркине. Я мечтал совершить нечто из ряда вон выходящее, что заставило бы их самих подойти ко мне, пригласить к себе в дом и показать все свои сокровища. И при этом они не будут перебрасываться противными латинскими фразами, которые я частенько слышал, шагая за ними в сумерках по проспекту. Я ненавидел латынь всеми фибрами души, словно именно она создавала эту обидную пропасть между мной и Эмануэлем. В детском возрасте тяга бедняка к тем, кто лучше устроен в жизни, всегда проникнута грустью, стыдом и какой-то смутной тоской.

У нас с Рудольфом Фишером, сыном соседей с верхнего этажа, было общее оружие — короткий пистолет, который мы прятали под гранитными устоями моста. Благодаря этому пистолету суждено было исполниться некоторым моим заветным желаниям. Помню как сейчас, что пистолет стоил гульден и двадцать пять крейцеров. Мы тайком купили его в складчину с Рудольфом.

Откуда же у нас взялась такая крупная сумма? Ох, простите меня, престарелый музыкант Гоуштецкий! Простите, что я лишил вас этих денег!

У бывшего капельмейстера Гоуштецкого, хромого старика, я брал уроки игры на скрипке. В памяти моей еще живо воспоминание о первом уроке. Помню, как, подавленный ожиданием неизвестного, я шел по длинному коридору, где стоял приторный запах жженого сахара, доносившийся из соседнего пряничного заведения. Первый урок музыки был недолог, и я так и не смог освободиться от чувства неловкости. Старый капельмейстер рассказал мне несколько историй о прославленном Паганини, объяснил, как хранить скрипку и как держать ее во время игры, как играть на главных струнах, которые называются «соль», «ре», «си», «ми». Он написал мне на нотной бумаге легкое упражнение на эти четыре ноты.

Это было в субботу. По воскресным дням наша семья в любое время года, обычно после обеда, выходила на загородную прогулку и возвращалась лишь к вечеру. Отец очень любил природу, любил бескорыстно и трогательно. Несмотря на утомительный физический труд, он не утратил удивительно тонкого понимания красот природы, любовался красками заката, просторами горизонта. Как радовали его новые пейзажи! Мы часто молча гуляли вместе; он останавливался и обводил взглядом все вокруг, и на губах его играла счастливая улыбка.

В тот раз, после первого урока у Гоуштецкого, я остался один дома. Я начертил на бумаге нотные линейки и бился несколько часов, пытаясь сочинить мелодию из четырех знакомых мне нот. Как меня огорчила неудача! Я исписал несколько страниц, но получилось лишь однообразное повторение букв: «ре-соль-ми-ми-ми-соль-си-соль-ре-си-ми-соль». Наконец наши вернулись из Мельчи — места, которое славилось чудесными первоцветами. Я, чуть не плача, поведал отцу о своем разочаровании, и он объяснил мне, что мелодия получается, лишь когда играешь на инструменте. Как я досадовал, что не додумался до этого сам! Столько часов я комбинировал мои четыре ноты, а когда потом проигрывал их, ожидая, что вот-вот зазвучит выразительная песенка, которую мне так хотелось сочинить, всякий раз получалась какая-то абсолютно лишенная мелодичности чепуха.

Отец удивленно перелистал исписанные мною страницы и, обрадованный, сказал что-то матери по-немецки.