Отбой!

— Zdravo! Živio svi Hrvati, Slovinci i Srbi! Živio Vojnović![118] — слышно вокруг.

Пьеса «Равноденствие» написана на наречии далматских поморов, в этом наречии, говорят, вся ее поэтическая прелесть. Наверное, нам будет многое непонятно…

— Нет, здесь не пробраться!

— Живио, живио!

— Пойдем, Пепичек, придется обойти кругом, иначе ничего не выйдет. Надо было прийти пораньше.

Загребский театр снаружи похож на Виноградский[119], такие же карнизы и лепка, а внутри он напоминает наш Национальный театр.

Наконец-то мы в оркестре, приткнулись около барабана. Снаружи доносятся патриотические кличи. Горячий народ эти хорваты. Мы не замечаем, что и наши сердца бьются учащенно и на лицах — улыбки восторга. В Фиуме мы часто слышали гул выстрелов фронта, но гул в театре волнует нас сильнее, кровь так и стучит в висках. На ручках кресел приготовлено множество цветов. Приветственные возгласы все нарастают, ширятся, как прибой. Вдруг послышалось презрительное улюлюкание и свист, — верно, полиция схватила кого-нибудь из демонстрантов. Волнение эхом передается в зал, набитый до отказа.

Оркестр настраивает инструменты. Вы знаете эти минуты, когда оркестранты с какой-то нетерпеливой небрежностью проверяют струны, клапаны, сурдины, смычки; так женщины, начиная утренний туалет, перебирают баночки и тюбики. И вот оркестр вздрагивает от сдерживаемой лихорадки пианиссимо. Громко пропел и затих гобой, за ним альт. Заговорили вдруг все инструменты, объединившись под главенством флейты. Потом тишина. Пауза. Тихо. Ну!

Раздаются первые звуки хорватского гимна. Весь зал поет. Мы оглушены пением, оркестром, грохотом ударных инструментов.

Поднимается первый занавес. Профессор Драгутин Прохаска произносит вступительное слово о жизни и творчестве юбиляра. Нам почти все понятно. Поднимается второй занавес.

В языке персонажей пьесы словно отражена синева моря. Или это нам кажется оттого, что мы прониклись общим восторгом? Многие выражения и даже целые фразы нам непонятны. Актеры играют неплохо, но их экстатическая мимика и стремительность движений несколько непривычны для нас.

Первый акт окончен. Гремят аплодисменты. Актеры выходят, взявшись за руки, вместе с престарелым автором. У него походка слепца. Это последствие пребывания в австрийских тюрьмах. Яркий свет рампы еще больше слепит старика. Публика благоговейно поднимается с мест. Тишина.

Глава какой-то депутации говорит юбиляру несколько слов и передает ему огромный великолепный венок. Старик ощупывает венок трясущимися руками.

Мертвая тишина.

Что он там ищет на венке? Ах, вот, нашел. Трехцветная национальная эмблема. Юбиляр прижимает ее к губам. Он хочет говорить, весь зал с волнением ждет его слов, но у старика только вырывается рыдание, он горячо целует символ своей страны и несчастного угнетенного народа.

Напряженная тишина взрывается громом приветствий. Тысячи цветов летят на сцену. Буря восторга. Шквал на море, виденный нами в Фиуме, — тогда казалось, что разверзаются земные недра, — не заглушил бы этой бури. Непрерывный дождь цветов. Публика плачет. Плачем и мы.

Много букетов не долетает до сцены, они падают в оркестр на наши головы.

Руки юбиляра все время ласкают трехцветную ленту. Но вот и он закрывает руками свои больные полуугасшие глаза. Он тоже не в силах сдержать слезы.

Буря в зале переходит в совершенное неистовство. Тучи цветов, дождь букетов, поток цветов льются на сцену.

Мы берем наконец себя в руки, вытираем слезы. Нас затопил водопад роз, не достигших сцены. Целыми гирляндами они покрывают наши жалкие мундиры.

Мы плакали вместе со всеми. Плакали, думая о горькой судьбе нашего поколения, об ужасах войны, о тяжкой доле чешского народа. Это были слезы восторга, сожаления, радости, гнева — крик души людей, попавших в безысходное рабство, которое венчают окопы.

Неистово, с пылким усердием, мы хватаем цветы из оркестра и охапками кидаем их к ногам того, кому они предназначены. Тебе, шестидесятилетний поэт, стоящий тут перед всеми. Ты взволнован, лицо твое раскраснелось, ты прекрасен!

Ты воспеваешь не только глухие вздохи в дворцах Дубровника и вечные тайны Порто Казонне, но и таинственные сплетения водорослей под крепостями твоей былой республики, водорослей и морских анемонов; их покачивание и аромат ты передал словами, которые одурманивающе благоухают. Словами, в которых растворена древняя соль Адриатического моря, словами сильными, как смерть на Косовом поле[120]. И мы кричим тебе: «Слава! Živio!» Охваченные общим подъемом, мы кричим во всю глотку:

— Мир! Свобода! Долой тиранов! Да здравствует революция! Позор Вене, долой Габсбургов! За мир!

Больше пятнадцати минут длится буря восторга. До полного изнеможения, до упаду.

Потом продолжается спектакль. Но мы уже не слышим его, мы слишком взволнованы этой овацией.