Отбой!

Знали бы вы Эмануэля! Его не интересовали ни политика, ни социальные проблемы, ни развлечения и танцы, ни театр, ни история, религия или национальные проблемы, но он был безмерно, как аптечные весы, чувствителен, когда дело касалось отношения человека к человеку. Ему были понятны лишь естественные природные свойства человеческого рода, а не исторически сложившиеся социальные закономерности. Все это для него просто не существовало. И как человек чистой души и безмерной честности, он никогда не поступал вразрез со своими взглядами и убеждениями. Он не скрывал их, уверенный в своей моральной правоте, и не обращал внимания на реакцию, которую они вызывали, все равно — был это испуг или насмешка. И то и другое не пугало его, он был страстный демократ, христианский безбожник и «стихийный коммунист», хотя и представления не имел о Марксе и Энгельсе, не говоря уже о Ленине; эти имена были ему просто незнакомы. Нет, нет, пожалуй, все эти эпитеты для него не годятся. Пуркине не был ни гуманистом, ни идеалистом — он просто был искренней натурой, не способной лгать; потому-то он, видимо, и не понимал, что нельзя говорить и писать обо всем, что у тебя на душе… Да, знали бы вы Эмануэля! Тогда вы поняли бы, что и в наши времена возможен человек бесхитростной души, подобный людям давних времен. Насмешники и мелкие людишки уверяли, что Пуркине наивен, беспринципные говорили, что он экзальтированный и взбалмошный человек. Но я знаю, Эмануэль был талантливейшим естествоиспытателем и познал всю головокружительность лестницы Иакова.

Вечером я завернул в бумагу штык и ремень и отправился в условленное место. Надежда увидеть Пепичка у меня была самая ничтожная; днем, подумавши, я понял, как на это мало шансов. Надзиратель тоже, конечно, не дурак: он сунет пять крон в карман и прикрикнет на Пепичка: «Ну-ка, марш в палату, а то сядешь у меня в карцер, псих! Да еще подам рапорт, что ты симулянт!»

Погруженный в свои мысли, я подходил к госпиталю. Из ворот соседнего дома кто-то закричал на меня: «Бу-бу!»

Я испуганно вздрогнул. Пепичек, это был он, сиял от радости, что испугал меня. Тут же, в подворотне, он надел пояс, прицепил штык, и мы отправились в путь.

Сперва мы прокатимся в трамвае по городу, поглядим на улицы и прохожих. Приятно посмотреть на людей, которые не кричат, как капитан: «Vorwärts!», и не играют со спичечным коробком. Пусть кондуктор почаще звонит. Звонки трамвая услаждают наш слух. И не будем высовываться из окна — opasno je van se nagnuti[108].

Мы едем мимо базара Елачича. Он чем-то напоминает восточные базары.

На ум приходит детская считалка: «Для язычника Ахмета вы купите два буфета, для Османа-басурмана вы купите три стакана». Яркие платки, шали, виноград, арбузы, сыр, кукуруза, красный перец. Уйма перца — «для крепкого сердца». А трамвай все едет и едет, без конной и без паровой тяги, представьте себе, движется при помощи электричества.

Вот и конная статуя бана Елачича. Гуртовщики гонят через Илицу стадо свиней с темно-фиолетовыми спинами и щетиной, как у молодых дикобразов — «…точила свинья шило мылом, уколола рыло шилом».

Фиакры, дамы в боа, шикарные офицеры, ювелирные витрины и… стадо свиней.

— Эй, не задерживать движения! — Ljevo velika zgrada I hrv. Štedionice[109].

Модное кафе «Океан» с гейшами и арфистками из Чехии, которые исполняют песенку «Деревушка моя на Шумаве».

Публика толпится у кассы кино. Женни Портен — «Твой долг, Офелия, быть в лазарете!», «Gospodična Mari Ćurčićeva Kišobrani i suncokryti»[110].

Киша — дождь.

Бранити — защищать.

Кишобран — зонтик.

Вроде «мокроступов» — в духе нашего Яна Вацлава Пола[111].

Куда приятнее и благозвучнее хорватское «мирогой» — «кладбище». Мирогой — «сад умиротворения».

Мирогой!

— Когда приеду в Прагу, буду целый день кататься на трамвае, — говорит восхищенный Пепичек.

— Первым делом поеду на Кампу[112] — это по-чешски, а по-хорватски — Чампа!

— Смейся, смейся, Чампа-Кампа, а привяжется к нам какой-нибудь офицер — будет дело. Смотри, сегодня отдавай честь как следует!

«Oui, oui!»[113] — воскликнул маркиз на отличном французском языке», как сказано у Куртс-Малер, — отвечает Пепичек.

Дзинь, дзинь!

— Ого, какая волнующая походка у этой дамы. М-да, на Балканах немало искушений для северянина!

— Гляди, гляди, как она посматривает по сторонам! Словно белка. Кого-то ждет. Уж не с тобой ли у нее свиданьице?

(Ножки у нее, правда, штопором, но это неважно!)

— Ты вспоминаешь иногда «Мону Лизу» из кафе «Корсо»?

(Помню, однажды «Мона Лиза» была в красной блузке с открытыми плечами; глядя на нее, я думал: что они мне напоминают? Вспомнил! Обнаженные плечи стройных мучениц на картинах барочных храмов. И в самом деле «Моне Лизе» суждено было стать мученицей. После войны надо объявить ее покровительницей города Фиуме.)

— До чего красивые здесь девушки, верно? Чувствуется Восток… А посмотри, какой симпатичный ослик. Будто замшевый. Его хозяину следовало быть библейским плотником.