Отбой!

— Самое тяжелое впечатление, — продолжает Пепичек, — производит один сорокапятилетний ополченец. Он всегда сидит на полу на одном и том же месте и играет со спичечной коробкой. Здесь же он спит и справляет все свои естественные надобности.

— По ночам я не сплю и слушаю, сидя на кровати. Некоторые психи оживают в полночь, точно духи в сказках. Из подвала раздаются исступленные крики буйно помешанного капитана: «Vorwärts! Vorwärts!»[104] Толстые стены несколько смягчают этот вопль, но все же он мучительно бьет по нервам. А потом опять могильная тишина. Стекла в окнах у нас в палате толстые, ветра не слышно, мы живем как улитка в раковине. Всю ночь, как это ни глупо, надо бодрствовать, ибо в нашей палате был уже случай, когда один больной ни с того ни с сего откусил другому ухо. Отсыпаюсь я днем, все-таки безопасней.

Страшный дом! А еще страшней — подвал.

— С надзирателем у меня самые лучшие отношения. Недавно я получил жалованье за целый месяц, купил у него табаку и перепродаю его коллегам по палате…

Из глубины здания доносится глухой шум. Какофония криков вздымается, как вой грешников в загробном мире. Внизу, во втором этаже, какой-то сумасшедший поет очень хорошим голосом. Вопли в подвале не прекращаются, они несутся оттуда точно на одном дыхании: «Viktoria lieb’ Vaterland magst ruhig sein lieb’ Vaterland magst…»[105] В ответ, как в зверинце, оживают и отзываются все клетки — а-а-а!!

Пепичек с улыбкой наблюдает мой испуг. Он рад, что «представление» началось и я смогу увидеть, в какой обстановке он живет.

— Это еще пустяки, — говорит он не без гордости, — вот когда капитан взревет: «Vorwärts!», у тебя кровь застынет в жилах.

Где-то рядом слышатся торопливые шаги.

— Днем им быстро затыкают глотки, — говорит Пепичек, — а вот ночью служителям иной раз не хочется вставать и бежать со смирительными рубашками. Говорят, капитану делают инъекции для успокоения. Но ты не думай, что персонал очень беспокоится о нашем здоровье, им все равно, пускай больной хоть сдохнет в припадке: они боятся другого — чтобы симулянты не переняли поведения настоящих больных.

Слышно, как где-то лупят ногами в дверь.

— Тоже, наверно, притворщик, — сочувственно замечает Пепичек. — А не принять ли и мне посильное участие в концерте? Кричать: «Хочу в Прагу!» Впрочем, скажу тебе, больше всего шума от симулянтов. Настоящий псих ведет себя смирно, пока его не охватит приступ бешенства. А симулянт всегда норовит обратить на себя внимание. Натуральный, стопроцентный сумасшедший никогда не реагирует на окружающий шум. Вот смотри, капитан — наш самый страшный пациент — не подает голоса. Вообще беснуется сейчас всего один настоящий сумасшедший, все остальные, те, что подпевают, это только дилетанты. Они отзываются на всякий шорох, точно соревнуются в буйстве…

Мы слышим хлопание дверьми и опять поспешные шаги. Затем наступает тишина.

— Готово. Надели молодчику выходной костюм! — говорит Пепичек, довольный моим испугом перед этим лечебным заведением, у которого к тому же была жуткая акустика. — Не завидую я ему. Мне тоже пришлось два дня побыть в смирительной рубашке. Но выкачивание желудка — это куда хуже! Честное слово, мне казалось, что я уже совсем умер. И все-таки я сказал: «Пожалуйста, господа, я хотел бы в Прагу».

В госпитале полная тишина. Пепичек упрашивает меня рассказать, что нового в газетах за последние три недели. Но я все еще неудовлетворен его рассказом, наверное, о многом он умолчал, вот ведь и о смирительной рубашке проговорился случайно. Вообще его рассказ был подозрительно краток.

— Что нового, ну? Да расскажи же! — настаивает он.

— Что нового? Немцам сильно достается от французов. В Праге беспорядки, — отвечаю я неохотно. Я предпочел бы послушать его, удостовериться, что ему не грозит опасность, что эта ужасная обстановка не погубит его окончательно. — Весь город встречал амнистированных политических. Судя по газетам, демонстрация была громадная. Здесь, в Загребе, тоже неспокойно. Во всех витринах национальные лозунги. Slovinec — Hrvat — Srb i Dinastija[106]. Кругом только и разговоров, что о независимости и объединении всех югославян. Здешние газеты уделяют большое внимание пражским событиям. Много пишут о завтрашнем юбилее Иво Войновича[107]. Ему шестьдесят лет, он почти ослеп в тюрьме. Завтра в театре ставят его пьесу «Равноденствие». В оркестре играют чехи из нашего полка, мы по знакомству ходим к ним без билетов. Лучше, чем в ложе. Завтра я там тоже буду, Пепичек, а потом тебе все расскажу. Ожидается демонстрация протеста против Вены.

— Хотел бы и я там быть, — задорно восклицает Пепичек, — ведь я теперь уже почти штатский человек. Здесь я только дожидаюсь документов. Постой-ка…