Отбой!

Как изменилось его лицо! Раньше оно было круглым, даже пухлым. Сейчас его щеки худы и желты, как лимон.

— Ты здоров? Ничего опасного? — допытываюсь я, ощупывая его исхудавшие руки. Он заговорщически прикладывает палец к губам и отвечает с лихим жестом:

— Т-сс! Я величайший кретин во всей империи и через несколько дней навсегда вернусь в Прагу! — И он едва не подпрыгнул от радости.

Мы оживленно беседуем, иногда замолкаем и глядим друг на друга. Пепичек только сейчас замечает, что на мне мундир маршевой части, и опять становится старым милым другом, подбадривающим товарищей. Его голос звучит мягко и задушевно.

Как все переменилось! Раньше мы терпели ужасы муштры, теперь вспоминаем о них чуть ли не с радостью! Да, да! В наших воспоминаниях Фиуме и «цирк Кокрона» предстают почти прекрасными. Таков человек! Невзгоды жизни позднее оживают в памяти как легкие, лишенные страданий события, настоящее приносит с собой иные тяготы, а прошлое кажется простым и безмятежным только потому, что оно прошлое.

Мы провели в беседе два часа. Я расспрашивал Пепичка, он меня, мы вдруг начинали говорить, перебивая друг друга. Как это вышло, почему он здесь?

Дело было так. Пепичек уже выздоравливал в фиумском лазарете и вот-вот должен был вернуться в Schulkompagnie на растерзание фельдфебелю Гробе. Самочувствие у него было хорошее, кормили отлично. Пепичку раньше такая еда и не снилась. Целые дни он отдыхал, прикрыв глаза и внимая шуму волн. Соленый запах моря проникал в его комнату.

«Нет, я не мог вернуться к Гробе и Нейкерту!» Никакого более определенного решения у Пепичка не было, когда он в то роковое утро отправился на прогулку. Он шел и шел по направлению к Опатии. Раннее утро, красивая дорога, вьющаяся по берегу, усиливали в нем жажду свободы. К вечеру Пепичек твердо решил не возвращаться. Он переночевал на виноградниках, а к утру сильно замерз и, найдя полуразвалившийся домишко, залез туда. Пепичек думал, что там никто не живет, но в доме спал какой-то старик, видимо, тугой на ухо, так как он даже не слышал, когда Пепичек вошел и улегся в другом углу.

Утром они оба проснулись, и старикан очень обрадовался гостю. Он ни о чем не расспрашивал Пепичка, угостил его салом и вином, они вместе пили, курили, даже плясали. Под конец оба перепились, и старик все время твердил:

— Не отдам тебя никому, дитя мое, не отдам!

Потом новые друзья опять завалились спать и проспали до вечера. Вечером Пепичек покинул добродушного стража виноградников и отправился дальше. Отойдя немного, он вдруг огорчился, что ушел, не попрощавшись и ничего не подарив старику. Пепичек вернулся, на цыпочках вошел в домишко и поставил у головы спящего свои ботинки. Ничего более подходящего для подарка у него не было.

Босиком он отправился дальше. Сперва это было очень приятно. Пепичек даже пустился бежать. Приятно было слышать шлепание босых ног и не чувствовать на себе противных солдатских ботинок. Точно упали тюремные оковы. Свобода! Босоногая вольность! Пепичек шагал вперед, размахивая руками, как ветряная мельница.

Днем он обычно прятался, отсыпаясь у сербских крестьян. Они кормили его скромной пищей, давали приют. Пепичек был опьянен свободой. Он шел вперед и вперед, под покровом ночи обходя жандармские патрули, которыми кишела прифронтовая полоса.

Иногда приходилось карабкаться по скалам. Ноги Пепичка сильно страдали от этого. Однажды утром он постучался у дверей небольшого домика в стороне от дороги. До чего это были милые люди! Хозяйка даже согнала с кровати спящего деда, чтобы дать отдохнуть молодому босоногому солдатику, пришедшему без гроша в кармане.

Самое большое удовольствие — скитаться по свету!

«Пойду дальше до самого Финистерре», — сказал себе Пепичек, хотя ноги его были разодраны в кровь. И он все шел и шел. На девятый день ночью, когда Пепичек осторожно перелезал через проволочные заграждения, ему на плечо легла рука жандарма.

К сожалению, Пепичек скрыл от нас подробности этих скитаний. Мы так и не узнали обо всех его приключениях, о многом он явно умолчал, хотя и не признавался в этом, а все твердил: «Что вам еще рассказывать? Ночью я шел, а днем отсыпался у крестьян».

— Куда идешь? — гаркнул жандарм.

— Кончено! Не миновать мне полевого суда, — была моя первая мысль, — рассказывал Пепичек. — До сих пор я ни разу не задумывался о цели своего путешествия; я чувствовал себя, как собака или лошадь, удравшая на волю, — бездумно упивался свободой. Измотался я, конечно, здорово, ведь я и без того был слаб после болезни, подчас я даже терял память, но одно знал твердо: надо идти вперед, все вперед! Ноги у меня были изодраны в кровь, в царапины въелась пыль.

— Куда идешь? Документы!

— В Прагу, — ответил я, чтобы разом отделаться от назойливых вопросов.

— Зачем?

— К папеньке.

Узнав, что я — Губачек, на которого объявлен розыск, жандарм тщательно записал каждое мое слово.

— А кто твой отец, мать твою так!

— Типографщик… у Визнера.

— Где живет?

— Винограды. Главное городское кладбище, одиннадцатый участок.