Отбой!

— Хорошо бы выпустить открытки полевой почты с видом такого участка. Общий вид и призыв: «Подписывайтесь на военный заем»! — с серьезным видом говорит Губачек. — Или вот еще: почему бы не вспомнить о царствующей фамилии и не поместить там же любимый лозунг нашего монарха. «Все для детей»?

— Заткнись, это не для детей, это для нас, а мы уже не дети, — одергивает его Ирасек.

Поздно ночью мы с Пепичком долго еще шепчемся, делясь впечатлениями. Вид сорока аккуратных грядок не выходит у нас из памяти; мы подавлены беззастенчивой жестокостью войны.

— Не хочу больше иметь ничего общего с этой гнусностью, — горько шепчет Пепичек. — Знай, что завтра я начинаю голодовку. Бери мои порции и молчи, никому не говори, даже ребятам.

— Не дури! Вспомни, что ты обещал Эмануэлю. Ведь он сказал, что этим ты сгубишь здоровье!

— Все равно, больше нет сил терпеть.

Я уговаривал его как мог.

— Помнишь Загреб? — прошептал он в ответ. — Помнишь эти ужасные казармы? Нас повезут туда через два дня. Я там не выдержу, изведусь вконец… Да еще отдельно от всех вас… Без товарищей, без…

— Найдешь других, Пепичек, может быть, лучших.

— Нет! Я знаю, что там я безнадежно паду духом. Помнишь эти казармы, какая там грубость и грязь. В Фиуме есть хоть море, тепло, пинии, они бодрят душу и чувства. Нет, я останусь тут, в госпитале, ждать конца войны. Это мое твердое решение, и не уговаривай меня, пожалуйста, не будем зря нервы портить.

Никакие доводы не действуют. Пепичек ничего не хочет слушать, знай твердит свое. Вид проволочных заграждений и зубастых капканов словно лишил его благоразумия, логики, рассудка. Он буквально одержим своим решением. Мне суждено лишиться товарища и одному ехать в Загреб.

Пепичек даже прибегает ко лжи.

— Рассуждая логически, я согласен с тобой, — хитрит он. — Но инстинкт побуждает меня поступить иначе.

Убедившись наконец, что уговоры бесцельны, я стараюсь хотя бы выудить у него обещание действовать осмотрительно. Мы начинаем спорить о максимальной продолжительности голодовки. Нужен такой срок, после которого можно быть уверенным в успехе.

Мы долго препираемся, Пепичек не хочет скинуть ни часа. Мы закрываем окна, чтобы не слышать грохота фронта. Мимо маршируют солдаты. Это венгры, они поют:

Főhadnagy úr kiadta a Befehlben…[93]

Мы с Пепичком лежим на соломе и спорим все ожесточеннее:

— Неделя.

— Нет! Три дня хватит за глаза.

— Какое тебе наконец дело?! Отвяжись от меня, и точка, — пытается грубить Пепичек, но это ему плохо удается.

— Ладно, как хочешь. Только завтра я обо всем напишу твоему брату, — нарочно говорю я. — Надеюсь, цензура не зацапает письма. Покойной ночи, упрямец!

Мы замолкаем. В тишине я слышу его прерывистое дыхание. На улице идут маршевые роты, поют:

Gloria, Gloria, Gloria, Viktoria…[94]

Я продолжаю настаивать на своем. Наконец мы сторговываемся и, словно барышники, ударяем по рукам. Смотри, держать слово! А теперь поболтаем о другом, отвлечемся. Несколько минут мы шушукаемся об «Утраченных иллюзиях» Бальзака. Пепичек говорит, вспоминая слова героя, Люсьена:

— Почему бог не создал землю из какого-нибудь другого материала, например, из фарфора? Разве не знал он, давая миру такое обилие глины, что от нее всегда будет много грязи и это плохо отразится на человеческих душах? Вот такой путь и ведет к тем сорока ржавым грядкам.

— Давай-ка лучше спать. Забудем все. Покойной ночи… торгаш!

— Покойной ночи… Чампа!

Но мы еще долго и беспокойно ворочаемся на соломе. Солома шуршит. На что похож этот звук? На отдаленный шорох ржавой колючей проволоки, из которой отчаянно пытается выбраться солдат.

Я думаю о родном доме. Мне видится мать, какой она была в молодости. Молодая и красивая, в бархатной блузке с кружевами, она идет со мной в церковь. Помню, мне, малышу, очень нравилось спать вместе с мамой. Через год мне уже предстояло ходить в школу, и я не раз слышал, что школьнику полагается спать одному. А мне так не хотелось. «Починим сетку на твоей кровати, будешь спать там, — говорил отец. — Чего ж бояться?»

По дороге в церковь мы с мамой встречаем вереницу школьников, они идут туда же. Поглядев на них, я вспоминаю, что мне придется спать одному, на железной кровати, в другом углу комнаты. Я вцепляюсь в мягкую руку, которая ведет меня.

По другой стороне улицы важно шагает маленький воспитанник военного училища.

— Мама, а такому солдатику можно еще спать с мамой? — спрашиваю я, глядя на мать снизу вверх, и боязливо жду ответа. Как хорошо, если мать подтвердит, что я не останусь ночью один! Вместо ответа ко мне склоняется счастливое, просветленное материнское лицо. Мать целует меня. Кружево слегка щекочет мне щеку…

Теперь, когда я стал солдатом, мать всегда вспоминается мне именно такой — не подавленной в минуту расставанья и постаревшей за годы войны, а вот в этой красивой блузке с кружевами, благоуханная, как в то воскресное утро.