Отбой!

Все было тщетно, Пепичек оставался самим собой.

— Последняя шеренга — направо, шагом марш!

Вся четверка делает движение рывком, будто стальная пружина. Только Пепичек запаздывает. Упорно, неустанно, с каким-то беспредельным терпением. Наверное, ему приходится каждую минуту тщательно следить за собой. На него можно положиться, как на регулярно отстающие часы. Каждой секундой промедления Пепичек выражает свое глубочайшее отвращение к войне. Это не пассивное сопротивление, не «бойкот», или, как говорил Эмануэль, guerrilla[91], — он просто двигается естественно, не желая совершать никакого насилия над собой.

Ликуйте, верующие, наш простачок вышел невредим из огненной пещи войны! Сколько ни подбрасывали туда поленьев, Пепичек по утрам пробуждался, словно всего этого вовсе не было, его тонкие губы шевелились — он бормотал «Метаморфозы» Овидия.

В жизни солдатской бывают минуты, когда даже крепкое словечко кажется слабым, когда приходится говорить как можно более резко, грубо, иначе просто не получается. Один только Пепичек всегда выбирал пристойные слова, он делал это безо всякого усилия и умысла, просто такова была его натура. Мы не раз с признательностью вспоминали это свойство Пепичка, понимая, что только благодаря ему мы в то страшное время не позабыли о человеческом достоинстве, деликатности, такте.

Глубокая внутренняя культура и дисциплина духа были главной опорой Пепичка в его борьбе с окружающим миром. Никогда мы не видели его тоскующим, постоянно он иронизировал над войной, добродушно посмеивался над ее чудовищным безобразием, посмеивался, а не смеялся. Не грустно, а с серьезностью тех, чья жизнь была полна лишений, кому не на что надеяться, ибо даже мир во всем мире не принесет ему подлинного освобождения, не даст утех, мечтами о которых тешились мы. Правда, Пепичек избавится от армии, но какие радости ждут его в гражданской жизни? Быть может, она принесет ему еще больше лишений и унижений, чем он испытывает ныне. И все же, несмотря на это, Пепичек самый сильный духом среди нас. И самый тихий.

Отбой! Мы спешим ужинать, а Пепичка оставили маршировать еще два часа. Он затеял рискованную игру, терпение капрала Фельсмана истощается. Капрал то орет, то командует почти шепотом. Иногда его губы только беззвучно шевелятся. Мы наблюдаем этот поединок и поражаемся Пепичку! Марширует он сегодня из рук вон плохо, много хуже, чем когда-либо. В его движениях видна какая-то трогательная неловкость, нет и намека на строевую молодцеватость. Он покачивается из стороны в сторону и явно не заботится о выправке. На лице его нет ни строптивого, ни смиренного выражения, на нем можно прочесть лишь одну мысль: «Ну, посмотри сам, что я могу поделать? Ничего! Не идет у меня шагистика, приятель. Не выходит. Ничего у нас с тобой не получается, понимаешь? Я и сам чувствую, что такая маршировка никуда не годится и что я давно сижу у тебя в печенках. Но что поделаешь, не могу иначе. Знаю, что марширую плохо, вон как ты со злости дергаешь себя за усы. Но пусть так, иначе я не умею, недаром я «Чампа», вы меня сами так прозвали, вот теперь и считайтесь с этим… Дуй себе в дудочку сколько влезет, я плясать под нее не буду».

И, наверно, твердит про себя латинские стихи.

Фельсман ярится все сильнее. Голова Пепичка клонится вперед. Капрал хватает его за грудь, Пепичек теряет равновесие и валится на капрала. Оба падают на землю. Капрал вскакивает, а Пепичек остается лежать, глядя на своего мучителя. «За что?» — говорит его беззлобный взгляд. Он сочувственно глядит в побагровевшую физиономию капрала, прерывисто дышит, лоб у него в поту, но весь Пепичек светится таким простодушием, что рука не поднимается ударить его, беднягу. Капрал минуту колеблется. Или он просто переводит дыхание? Потом с яростью взмахивает кулаком, точно желая сказать: «С меня-то ведь тоже требуют!» И все начинается сначала.

Мы уже давно покончили с ужином, когда Пепичку наконец разрешают подойти к котлу за своей порцией. Так будет каждый день до отъезда в Загреб.

Перед сном Пепичек объявил мне, что сегодня он сделал важное психологическое открытие. В «Саде пыток» Мирбо, осужденного привязывают под колоколом, и палач звонит в колокол до тех пор, пока несчастный не сходит с ума.

— Надо использовать метод обратного воздействия, — сказал Пепичек. — Я должен убедить себя, что звоню я, а Фельсман — осужденный. Жертва пытки — тот, для кого звонят, а не тот, кто звонит, хотя оба слышат звук колокола. Так и в моем случае. Сегодня я понял это, к сожалению, лишь в самом конце дня и звонил над Фельсманом так громко, что на нем лица не было.

И в самом деле капрал выглядел очень усталым.

— Жаль, что я не открыл этот метод раньше. Как прелестно было бы довести до безумия Газибару, Мольнара, Голубича, Осмеца, Джукелу, Павликовского, Нейкерта, Гробе, Шлезингера… По крайней мере, жизнь была бы прожита не зря. Завтра с первой же минуты буду применять метод обратного воздействия! (Слово «метод», правда, не нравится ни нам, ни Пепичку, потому что оно напоминает школу и зубрежку.)