Отбой!

«Брось сентиментальничать!» — говорю я себе и стараюсь представить себе родителей. Да, отца я вижу именно таким, каким он провожал меня на вокзале: молчаливым, озабоченным. Но мать мне никак не удается представить иначе, чем в бархатной блузке с кружевами, которые уже давно не носят, и с тем радостным просветленным лицом, какое было у нее, когда она поцелуем ответила на мой опасливый вопрос.

…А Пепичек ненамного выше того кадетика, которому еще можно было спать с мамой. (Когда мы уходили на войну, Пепичку было семнадцать лет и два месяца.)

Сейчас ему тоже не спится. Уже полгода он сопротивляется войне. Почти полгода. Все мы возмужали за это время. Мы пытались подражать Пепичку, хотели заимствовать его приемы маршировки, но унтеры задали нам такого жару, что мы ног под собой не чуяли. Им хотелось обучить нас как можно скорей, в военной обстановке нет времени долго канителиться. Мы не раз видели, как замученные муштрой люди падали с пеной на губах. И только на Пепичке эта нечеловеческая система дала осечку. Произошло маленькое чудо: тихий вольноопределяющийся, ростом чуть повыше того кадета, которому еще можно было спать с мамой, по-прежнему выполнял только те движения, которые были в пределах его сил.

За окном шагает батальон, поет:

Nem piszkálom, egye meg a fene, hagy maradjon benne…[95]

Отдельные слова заглушает канонада.

Пепичек ворочается на соломе. Решится ли он завтра на опасный шаг? Не кончится ли все это трагически? Пепичек и сейчас так слаб, долго ли сможет он выдержать? А вдруг откроется, что он голодал нарочно, чтобы избежать отправки на фронт? Тогда и меня обвинят в пособничестве. Надо будет утром еще раз попытаться отговорить его. Попробую запугать.

Тщетно! Ни утром, ни в обед Пепичек не съел ни крошки. Он сходил, как полагается, с котелком в кухню и отдал мне всю порцию. Для себя купил только одну головку редьки. На третий день, когда мы вернулись в Фиуме, лицо его пожелтело и он пошатывался.

Мои просьбы не помогали. Пепичек затыкал уши, молчал или отвечал раздраженным жестом. Я очень боялся и не спускал с него глаз. Он желтел и сох буквально с каждым часом. Голова его поникла. Я хотел погладить его по плечу, но он молча отстранил мою руку и криво усмехнулся.

Вечером он потерял сознание. Перепуганные товарищи подняли тревогу. Санитары потащили Пепичка в лазарет. Я бежал рядом. Я во всем виноват, я! Зачем я допустил это?

Меня не пустили в лазарет. Визиты разрешаются только в послеобеденное время.

Подавленный, я долго топтался в воротах. Умрет или не умрет? Излечит ли его шум прибоя, властно проникающий в окна лазарета?

Пепичек однажды сказал, что хорошо бы поставить на молу счетчик, и регистрировать, сколько волн ударилось сегодня о берег… Излечит ли его шум любимого моря?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Осень. Моросит дождь. На мрачном сыром плацу в предместье Загреба гуляет ветер. С гор тянутся дождевые тучи, капли дождя омывают последние гроздья винограда. Около храма св. Блазиуса пожелтевшие каштаны роняют листья. Каштаны тают, как свечи в храме. Вот дождь перестал, опять показалось солнце. Горизонт прояснился.

Осенью как-то особенно щемит солдатское сердце!

Наша маршевая рота ежедневно репетирует молитву.

«Zum Gebet!» — «На молитву!»

Самая противная из всех команд!

Воздух прозрачен, как ключевая вода, но молитва звучит глухо, словно из-за плотной суконной завесы. Мы преклоняем колени на увядшей траве, почти ложимся на нее. Наклони голову и услышишь, как трава шепчет: «Zum Gebet!» Весь увядающий край, поля, луга, кусты словно шепчут: «Zum Gebet!»

Дома сейчас начало учебного года. В коридорах нашего реального училища слышен смех. На большой перемене ученики шумно носятся по двору. Никто и не вспомнит о нас, ушедших в солдаты. У всех свои дела, свои заботы. Сегодня, например, задали трудный урок по геометрии. А наши ученицы, что так чинно ведут себя в стенах школы, убегают на большой перемене в Ботанический сад и там вприпрыжку носятся по дорожкам.

Ничто не изменилось.

Только клен у входа покрылся багрянцем, как и здесь, на плацу. Осенняя листва напоминает мне о начале учебного года еще и потому, что в школе я всегда путал краски, плохо отличал «охру № 1» от «охры № 2». И сейчас, глядя на опавшие листья, я думаю не о том, как прелестна их окраска, а вспоминаю школьную таблицу — кармин, ультрамарин, охра…

Парты в нашем классе, наверное, заново покрашены, пахнет свежим лаком, новыми тетрадями, карандашами. А фамилии наши давно вычеркнуты из классного журнала.

В госпитальном парке ученики курят и болтают о девочках, о вчерашних встречах и свиданиях на обычном месте: около павильона.

А нам уже не нужно прятать папироску в рукав, как тем юнцам, еще не знающим военной формы… как тем молокососам!

«Zum Gebet!»

Мы преклоняем правое колено, снимаем фуражки, кладем их на левое колено.

Сколько цветов безвременника кругом, на склонах гор!