Отбой!

Мы опять лежим на заплеванном полу. Колеса стучат на стыках рельсов. Вагон покачивается из стороны в сторону. Разговор идет о наших матросах. Бронепоезд идет впереди нас, толкая перед собой два пустых вагона с запасными рельсами. Это на случай повреждения пути или взрыва — сойдут с рельсов или взлетят на воздух только эти два вагона.

Мы все полюбили наш маленький броневичок. Его уже прозвали «Мурлыка». Добровольцы по-детски радуются ему, ласково говорят:

— О, наш Мурлыка будет сторожить нас ночью, можно не бояться венгерских крыс, он им задаст перцу!

Никто не заговаривает о том, что ждет нас впереди, У каждого свой взгляд на наш партизанский поход. Лучше поговорить о венерических болезнях. Пойдем-ка, ребята!

Бедняга Эмануэль! Едва он простил мне разглашение тайны его офицерского звания, как я опять «удружил» ему, разболтав, что Эмануэль медик и знает это дело не хуже иного врача. Он не сознается и упорно твердит, что он только натуралист, но ребята целой компанией приходят к нему в уверенности, что Эмануэль всеведущ. Они обращаются к нему с таким доверием, которому позавидовал бы видный специалист.

Разговор этот обычно проходит так. Для начала говорится о чем-нибудь нейтральном, например, о нашем Мурлыке. Затем, один за другим, потихоньку, исподволь, ребята затрагивают деликатную тему. Сперва проявляется некий всеобщий и теоретический интерес, просто из любознательности и желания «знать на всякий случай», ибо ведь жизнь, это игралище рока, полна случайностей. Однако вопросы подозрительно конкретны и индивидуальны. И наконец, правда выходит на свет божий — в каждом вагоне есть несколько больных.

Эмануэль умеряет их тревогу. Вспоминаю Фиуме, там было то же самое. Еще с тех пор я помню его многократные разъяснения о триппере, помню их не хуже, чем мобилизационный приказ о призыве моего возраста в ополчение. Каждый день я читал этот приказ по пути в школу, а возвращаясь домой, вновь останавливался на углу и долго глядел на знакомый текст. Руки у меня были засунуты в карманы, а тетрадки — за борт куртки. Еще сейчас я могу без запинки отбарабанить весь этот приказ, так глубоко въелся он тогда в мою семнадцатилетнюю память:

«На основании высочайшего повеления о призыве к оружию королевско-императорского ополчения, настоящим призываются на военную службу ополченцы, родившиеся в 1899 году — австрийские и венгерские подданные, а также лица, кои не могут документально подтвердить свое иностранное подданство.

От явки на призыв освобождаются:

1. Лица, кои в настоящее время уже состоят в военных соединениях, включая стрелковые союзы в Тироле и Форарльберге.

2. Лица, явно непригодные к строевой службе — лишившиеся одной верхней или нижней конечности, слепые на оба глаза, глухонемые, слабоумные (при условии, что последнее засвидетельствовано судебной экспертизой), буйно и тихопомешанные и страдающие другими формами психического расстройства, о чем при явке на призыв, должны быть представлены соответствующие медицинские свидетельства.

Страдающие эпилепсией от личной явки не освобождаются. Документы об их болезни надлежит своевременно представить в призывную комиссию.

Все лица, подпадающие под настоящий приказ, должны не позже 31 января 1917 года зарегистрироваться в магистрате по месту своего, постоянного жительства.

Неявка карается на основании закона (по-моему от 28 июля 1890 года) о наказаниях за уклонение от призыва на военную службу и о подстрекательстве к данному преступлению».

Хорошо помню, что слова «Страдающие эпилепсией от личной явки не освобождаются» и «Неявка карается» были напечатаны жирным шрифтом.

Поезд тяжело пыхтит, мы подъезжаем к Вларскому перевалу. Крутизна пути увеличивается. Колеса все чаще буксуют. Мы движемся, точно запинаясь. Мурлыка уже скрылся за краем леса.