«Отчаянный», отчаливай!

— А мы сильней их? — спросил Андрей.

— Что за вопрос…

— А кого больше: их или нас?

— Их. Но у нас командир Федор Сергеевич Терем, понял?

11 часов 00 минут.

Команды и распоряжения отданы. Сдублированы во всех уголках корабли. Тишина. Слышен лишь шум машин. Момент перед боем всегда — затишье. В эти минуты продумывается и оценивается обстановка. Такие же минуты, очевидно, наступили и у противника…

11 часов 23 минуты.

Я на вахте, я ничего не вижу, что происходит там наверху. Бой длится уже двадцать три минуты. Передал в эфир сводку о потоплении двух катеров противника и гибели нашего катера «19».

11 часов 30 минут.

От взрывов все содрогается. Частый огонь наших кормовых и носовых орудий нервной дрожью проходит по всему транспорту. Сильно тряхнуло. Потянуло едкой, удушливой гарью.

Андрей прижался ко мне и тихонько спросил:

— Что это было, а?

— Попадание.

Мимо пробежали краснофлотцы. Кто-то на ходу сообщил:

— Палубные надстройки горят.

Андрей рванулся было за матросами, но я вовремя закричал:

— Назад! Быть рядом со мной! Ни шагу от меня. Слышал приказ командира?.. Ни шагу!

— Здесь страшно, — прошептал Андрей.

Я понял сказанное им скорее по движению губ, чем по звуку.

— Я лучше там буду, там небо и все видно…

— Там рвутся снаряды, разве не слышишь? Бой идет…

11 часов 42 минуты.

Передаю сводку. Ура! Нашими катерами торпедирован эскадренный миноносец противника. Атака наших катеров продолжается. Ведем борьбу с пожарами на транспорте.

11 часов 53 минуты.

Еще сводка: «Огнем второго вражеского миноносца потоплен наш катер „116“».

Пока я передал сводку, исчез Андрей. Море штормует только от взрывов. Бой продолжается 53 минуты. Пока ни одного попадания по корпусу, значит еще жить можно!

Куда исчез Андрей? Вот ведь горе на нашу голову…

Кашинцев буквально волоком тащит упирающегося Андрейку.

— Выскочил чуть ли не перед носом у командира…

Чумазый, в саже, в обгорелой робе, Кашинцев дерет уши Андрею.

— Дяденька, больно!..

— Оставь его, — я вырвал мальчишку из рук Кашинцева.

— Приказ командира надрать уши.

— Что там наверху?

— Небу жарко.

Сильно тряхнуло транспорт. Железный скрежет. Замолкли кормовые орудия.

12 часов 06 минут.

Добит вражеский эсминец.

12 часов 18 минут.

Поврежден винт нашего транспорта. Смолк шум дизелей. Транспорт потерял ход.

Вот это, кажется, все…

12 часов 31 минута.

Передаю радиограмму. Потоплены наши катера «77» и «14».

Теперь мы одни. Рассчитывать, пожалуй, больше не на что и не на кого…

12 часов 39 минут.

Уже несколько минут не могу поймать ни одного сообщения из эфира. Видимо, вместе с палубными надстройками разнесло антенны.

Распоряжений от командира тоже не слышно. Принимаю решение выбраться на палубу.

Оставляю в рубке Андрея. Говорю ему, что он остается за главного. За все оборудование отвечает головой. (Думаю, что после такого приказа он не убежит.)

Андрейка глядит в мои записи и спрашивает:

— Дяденька, а вы что, не русский?

— Русский, а что?

— А почему пишете не по-русски?

— Это стенограмма.

— А что это такое?

— Чтобы быстрей записывать. Каждый крючочек обозначает целое слово.

— Интересно, — и Андрейка склоняется над моими бумагами.

…Я вышел на палубу. Что здесь творится! Словно ураган прошел невиданной силы, исковеркавший и разметавший все на своем пути.

Снаряд разнес капитанский мостик. Федор Сергеевич чудом остался жив. Ранило его небольшим осколком в правое бедро.

Почти все орудия уже бездействуют. Огрызается только пушка Гарибяна… Не стало больше обоих Километров. Виктору Куманину осколок снаряда попал в живот. Командир, держась руками за изуродованные остатки палубной. надстройки, морщась от боли, подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Возвращайся на пост, постарайся передать командованию только два слова: «Погибаем, но не сдаемся…»

— Погибаем? — спросил я.

А обратившись к команде, Федор Сергеевич сказал так:

— Не сдаемся, братцы! Все по своим местам. Продолжать борьбу с огнем!

Я спустился в рубку.

Андрейка, удобно устроившись за моим столиком, что-то рисовал. Я увидел, что из моей тетради вырвано на этот предмет несколько чистых листов.

Иосиф Малкин проносит мимо рубки ленты брезентового пожарного шланга. Что стало с нашим всегда стерильно опрятным судовым врачом! Он весь обгорел. Лицо в саже, ссадина на лбу. Рукава робы висят лохмотьями. Возле рубки сбросил с плеча шланг. Я успеваю шепотом спросить:

— Что там, наверху?

— Амба, — отвечает Малкин, вытирая ладонью потное лицо. — В живых осталось столько, что на руках хватит пальцев, чтобы пересчитать… Эсминец предложил нам капитуляцию с сохранением жизни.

13 часов 05 минут.

По транспорту передан приказ: командир вызывает всех в кают-компанию.

Снова я повторяю Андрейке, что он «отвечает за все головой», а сам спешу к командиру.

Здесь уже собрались почти все оставшиеся в живых.

Устраиваюсь в самом углу на диване, положив на колени свой уже изрядно потрепанный дневник.

Я уверен, что этот репортаж никогда и никто не прочтет. Ничья рука не коснется этих листов. Записываю я все только для того, чтобы удовлетворить свою «писательскую» страсть…