Отче наш

— Ладно, пойду ужо я, — говорит Устинья Семеновна. — Заходи с Ольгой вечерком завтра, после базара.

Она выходит из сарая и тут вспоминает о погребе.

— Слышь, Григорий!

Тот высовывается в дверь, а потом и вовсе выходит во двор.

— Балок подходящих у тебя на поперечины нет? Погреб совсем негодный стал. Крышу перебирать надо, кабы не обвалилась.

— Балок? — скребет в затылке Григорий, окидывая взглядом двор, заваленный у заборов бревнами и жердями. — Кто его знает. Соседи вон трубы железные приспособили на балки, износу, говорят, не будет.

— Где же их, труб-то, взять?

Григорий нерешительно мнется:

— Такое дело, видишь ли… Есть такие трубы, да как их забрать оттуда?

— Где это?

— А возле склада у шахты лежат. Стойки, что ли, крепежные с них думают делать…

Оба молчат, думая об одном и том же.

— Ты как с Ванюшкой-то сейчас, в ладу? — спрашивает, наконец, Устинья Семеновна.

Григорий растерянно разводит руками:

— Что нам делить-то? Не забоялся бы только он, дело-то ведь… Если поймают, крепкий срок дадут.

— Не маленькие, головы-то есть у вас на плечах. Поговори с ним. Завтра он в колхоз едет, вернется вечерком, наверное. Хотела я утречком картошку подбросить на базар, да, видно, не выйдет ничего. Придется на тачке с Любкой везти. Тяжеловато, конешно…

— Может… Семка придет? Мне-то некогда…

— Тьфу… Чтоб я ему поклонилась? Нет уж… Ну, ладно, утро-то вечера мудренее…

На улице она снова идет тенистой стороной, хотя солнце уже покатилось с неба. Тихо и пустынно, подступает самое жаркое время дня. От белых стен домов и железных изгородей палисадников, от свинцово-горячей каменистой дороги пышет зноем. Устинье Семеновне трудно дышать застоялым, словно загустевшим от жара воздухом. В безветрии временами наплывают со стороны озера, будто всплески, смутные шумы неясных ребячьих голосов и визгов.

«Вернулись уж, наверное, эти… мои-то? — вспоминает Устинья Семеновна. — То-то будут вам сейчас гулянки потаенные, не возрадуетесь».

Она едко усмехается, прислушивается к шумам со стороны озера и тут же настороженно придерживает шаг, вглядываясь в бегущую что есть духу к берегу Аграфену Лыжину. Она далеко от Устиньи Семеновны, но громкие всхлипывающие причитания ее хорошо слышны. Чуть поотстав от Аграфены, стайкой бегут вслед за нею голоногие ребятишки.

«Что-то на озере случилось…» — безошибочно определяет Устинья Семеновна и окликает отставшего от ребят паренька:

— Куда это Аграфена-то?

Паренек, едва переводя дух, выпаливает:

— Василек ихний утонул… С вашим квартирантом на лодке плавали…

«Эге… — прищуривается Устинья Семеновна и даже останавливается: настолько неожиданно сообщение. — Неужели Андрюшка позволил себе такую вольность? Побаловаться, попугать, видно, хотел, да не подрассчитал… Какое же на воде баловство? Ну-ка, узнаю, что у них там случилось…»

И бойко идет по проулку к озеру.

7

Толпа на берегу сдержанно гудит.

До Андрея, едва он выходит из лодки, доносится:

— Пименовский постоялец…

— Вместе с Лушкой-то, говорят, был. За парнишкой, видно, некогда было присмотреть, своими делами занимались.

— Ну им, таким-то, чужая беда — не горе. Двое одного не смогли спасти, стыд один, прости господи.

Андрей оглядывается на голоса. На него настороженно, неприязненно смотрят женщины. Кому из них принадлежат сказанные слова — догадаться трудно. Он шагает по берегу, направляясь туда, где оставил Любашу. Одна из женщин — высокая и плоская, с резким испитым лицом и злыми глазами, что стоит поближе с ребенком на руках, — насмешливо окликает:

— Ну что, герой, мальчишку-то проворонил? За собой-то зачем его было тащить? Аль в башке не смикитило?

— Никто не тащил его, — отвечает Андрей, останавливаясь.

Женщина резко подается к нему и кричит:

— Уж не отпирался бы, коль напрокудил! Вот еще отец Васьки покажет тебе. Ребра-то пересчитает!

Парень, привезший Андрея, машет на нее рукой:

— Чего ты, Нинша, разоралась? Он сам едва богу душу не отдал!

— И надо было! — огрызается Нинша, швырнув на другую руку заплакавшего ребенка. — Вместе с той стервой-то, с Лушкой, надо было им! Игрушку нашли — гулянку на озере. И парнишку, царствие ему небесное, с собой потянули.

— Не кричи ты, пожалуйста, — слышит неожиданно Андрей голос Любаши. Она оказалась вдруг рядом, держа под мышкой его свернутые брюки и футболку.

— Если ничего не знаешь — не мели языком, — говорит она, с неприязнью глядя на Ниншу. — Лушка-то с Васильком вперед уехали, а потом туда он поплыл. Надо еще разобраться, как утонул Василек, а потом кричать.

— О, защитница выискалась, — зло сверкает глазами Нинша, кивая женщинам на Любашу. — Еще подол-то в соплях, а туда же за кавалерами тянется.

— Брось ты, Нинша, — останавливает ее кто-то из женщин: — Устинья Семеновна узнает — в два счета с тобой разделается.

— Боялась я, — сразу притихает Нинша. — Слова не скажи, господа какие нашлись.

Любаша внимательно вприщур смотрит на нее, потом отворачивается и тихо говорит Андрею:

— Пойдем… Пусть сами тут разбираются.

И пошла по краю берега, оставляя на мокром, водянистом песке круглые ямочки следов.