Отче наш

— Вот так и в жизни. Только что здесь был полный сосуд, а теперь он пуст. Ко всему, милый человек, приходит опустошенность, вечно полного сосуда нет… Мог бы я раньше поспорить с вами, а сейчас… Пусто в мозгу, пусто! Усохло серое вещество. Так и с вами будет, если попадете в колесо жизни. Да. Жизнь — это жестокая и дикая драка, в которой побеждает хитрейший! Попробуйте отбросить всякие идеи и лозунги, представьте себе, что вы просто человек, живое существо, которое борется, само себе не сознаваясь, за лучший кусок хлеба — и вы поймете, что просто человеком быть очень трудно. Трудно! Потому что идеи в наше время пронизали не только умы, но и камень: в памятниках, зданиях, украшениях… Чистого, отрешенного от идей, нет ничего теперь в мире. Даже в комнате у… извините, конечно… у продажной женщины найдешь статуэтку какой-то Зои или какого-то Матросова.

— Что же вы хотите? — решается вступить в разговор и Андрей, с любопытством приглядываясь к Ястребову. — Я так и не понял: или вас нервирует наличие идей в обществе, или просто угнетает собственная опустошенность, как у этого вот сосуда, — кивает он на пивной фужер. — Мы народ рабочий, неясностей не любим.

Он и впрямь недолюбливает такого рода нечистоплотных мужчин, которых можно иногда встретить в закусочных и чайных, где они допивают остатки пива и вина из кружек подзагулявших компаний, охотно философствуя под ржанье пьяных о наступивших временах, жонглируя двумя-тремя сомнительными идейками «о человеческой жизни-борьбе», о мудрости скудоумия («дурачку жить легче»), о великом и малом в нашей бренной жизни, варьируя эти темки в угоду веселящейся компании.

Ястребов задерживает взгляд на Андрее и неожиданно улыбается.

— Смышлен, смышлен… — качает он головой, гася улыбку. — Апполинарию надо отвечать прямо. А прямой ответ — это снова пристрастие к какой-то идее… В этом и вся суть.

— На мой взгляд, — жестко смотрит Андрей в глаза Ястребову, — суть совсем в другом. В том, что вам надоело повторять старые свои истины, а новых у вас нет. Тупик духовный, если говорить прямо. Трудно, конечно, вам. В безделье-то вы отстали в своих идеях, а люди старье сейчас неохотно слушают. Изобретайте что-нибудь поновей, иначе скоро вам и стакана вина за вашу дряхлую философию не поставят.

— Давайте-ка, ребята, выпьем, — поморщившись, машет рукой Кораблев. — Идеи, идеи… Может, налить тебе вина за наши идеи?

— Да я… знаете…

— Ладно, налей, Пахом… А наши идеи — вот они! — Кораблев бросает на стол широкие ладони. — Работать надо, вот что! А на одних идеях далеко не ускачешь. Мы вот идейно поработали — идейно и гуляем… Пей, пей, чего там.

А сам не торопится брать со стола рюмку, Достает из кармана уже знакомую Андрею записную книжку и листает ее.

— Вот оно! — восклицает Леня, и все за столом невольно оглядываются на него. — Нашел! Помню, что где-то у меня о традициях было записано. Вот вы говорите, — остро смотрит он на Ястребова, — что отрицаете традиции и идеи. Значит, вы тем самым отрицаете и движение, как основу жизни?

— Хм… — морщится Ястребов. — Этого, кажется, я не говорил. Вообще относительно материи у меня свои особые взгляды.

— Постойте, о движении поговорим, — перебивает Леня. — Вот, слушайте… Охранять традиции — значит давать им развитие, так как то, что гениально, требует движения, а не академической неподвижности. Это Станиславский.

— Но при чем же здесь вообще традиции, — подается вперед Ястребов. — Здесь же о их сохранении, так сказать. Этому-то как раз я и противник.

— Неверно же! — машет рукой Кораблев. — Вы на словах против, а в жизни… Есть у нас хорошая традиция — уважать старших. И вас она вполне устраивает, вы на нее ревизию не наводите, так как она удобна для вас. Правда ведь? Представим, что бы с вами, пожилым человеком, было, коль мы все, сидящие здесь, отказались от этой традиции. Улавливаете мысль?

Андрей с уважением поглядывает на разошедшегося Кораблева. Право же, он и не подозревал, насколько силен в подобных спорах Леня. На вид — простоватый парень, с этакой снисходительной улыбочкой, не пропустит ни одной девчонки, чтобы не посмотреть вслед, а сейчас вот, поди-ка, припер этого мудрствующего поэтика к стене…

— И о работе, и о труде, — продолжает между тем Кораблев. — Андрей-то ведь прав, — кивает он на Макурина. — Коль человек перестает заниматься трудом (любым — физическим или умственным), он поневоле деградирует, останавливается в своем развитии, отстает от тех, кто постоянно трудится. И ответ тут прост: только целеустремленное трудовое занятие сделало человека мыслящим существом, и оно же непрерывно продолжает его совершенствовать. Непрерывно, ясно? Природу не обманешь, она рано или поздно накажет того, кто хочет ее обхитрить. Вот где корень несчастий у многих, даже очень одаренных от природы, людей. Я так понимаю, что и духовный тупик приходит к людям по этой же причине.