Отче наш

— Ну, к чему это? Давай обговорим, кто виноват, кто прав…

И уже через минуту Лушка по-доброму посматривала на него, они уходили все дальше и дальше от дома, поселка, и она как-то особенно ласково вздыхала, замедляя шаг:

— На тебя никак не обидишься, ты какой-то уж очень… негордый, нет — не то! Какой-то доверчивый и все стараешься рассудить, все по клеточкам разложить: это я сделал — моя вина, а в этом ты перегнула — извиняйся. Даже скучно, и поссориться-то до боли в сердце не приходится.

По характеру своему Степан был замкнутым, немногословным. Ребята в бригаде знали это. А вот с нею, с Лушкой, он словно весь раскрывался, с ней он не мог молчать. Вероятно, потому, что с нею просто невозможно было и минуту провести в безмолвии — настолько энергична и жизнерадостна была она сама. Лишь однажды она пришла к общежитию притихшая, молчаливая, а сама украдкой и с явным интересом поглядывала на него.

— Ты что это сегодня? — спросил он.

Она помолчала, потом засмеялась:

— Врут, конечно, они, ребята ваши. Понимаешь, сказали, что ты делаешь какую-то машину и что ты — конструктор… Правда это?

Он рассмеялся:

— Ну до конструктора-то мне еще далеко. Пробую только.

Лушка облегченно вздохнула:

— Вот и я подумала… Помнишь, к нам на шахту приезжал конструктор? В очках, шляпа на нем, таких здесь и не сыщешь, строгий такой. А ты… — она засмеялась, посмотрела на Степана, одетого в коричневую вельветовую куртку и плохо проглаженные брюки, белобрысого, с чуть прищуренными серыми глазами, и доверительно сказала, взяв его под руку: — Ну их, конструкторов, они какие-то непонятные, не будешь знать, как подать на стол…

Лушкины слова кольнули Степана. Он считал, что и такие вот простые парни, как он, могут создавать машины, которых не сделать тем, в велюровых шляпах. Но он промолчал, добродушно решив, что она еще, конечно, не все понимает в жизни. Вот если показать ей те три авторских свидетельства, которые получил он за свои прежние, не очень сложные, правда, изобретения…

— А тот, в очках-то, больше и не приезжает, — заметила Лушка. — Содрал командировочных денег кучу, и — след простыл.

— Ну, брось, пожалуйста. Не все в мире из-за денег делается.

Он прекрасно помнил Михалевича, того конструктора в очках. Испытания новой машины проходили в их забое. Ему-то, Михалевичу, и обязан был Степан неудержимой страстью к изобретательству. Машина испытывалась бывшей бригадой Степана, он видел слабые ее стороны, но понял и умный, смелый замысел конструктора. Потому, когда Михалевич внезапно уехал, Степан не мог согласиться, чтобы эта машина была вычеркнута из жизни. Он достал с большим трудом копию чертежей ее узлов и деталей, и вот уже около восьми месяцев пытается решить то, что не в силах был сделать сам Михалевич. Пытается. Легко сказать — пытается, а на деле…

— Опять задумался над очередным творческим решением? — вывел Степана из раздумья ласково-насмешливый голос Кузьмы Мякишева. — Брось ты хоть летом свои бумаги, айда лучше прошвырнемся по поселку.

Степан устало поднимает глаза на Мякишева, переодевавшегося возле шифоньера, и качает головой: нет…

— Может, твою беляночку встретим, айда, Степка!

— Нет, Кузьма, едва ли встретим, а если и встретим — что же дальше?

— Эх, ты… — щурится Кузьма, затем принимается повязывать узкий яркий галстук малюсеньким, с ноготок, узлом. Такие узлы нынче в моде, а за всеми ее колебаниями Кузьма следит внимательно. Некрасивый собой, с землистым, избитым оспинами лицом, он словно хочет восполнить недостаток во внешности модной одеждой. В комнате уже привыкли к его причудам. Если Кузьма надел сегодня темно-синий берет, ребята знают — любители стильной одежды выйдут вечером на бульвары точно в таких же беретах; закалывает он галстук огромной брошью в форме жука — значит, во всем городе в промтоварных магазинах сейчас бешеный спрос на этих черных, с красными крапинками жуков.

Оставшись один в комнате, Степан тянется к пачке папирос и закуривает. Черт знает, он сегодня думает обо всем, но только не о деле… Бермовые фрезы, бермовые фрезы, так ли уж нужны они в машине? Почти все существующие комбайны их имеют, но в машине Михалевича при той необычной скорости, которую развивает она на проходке горных пород, эти фрезы — самое слабое звено, самый уязвимый узел, терпимой конструкции которого так и не смог добиться автор.

«Фрезы, фрезы… — думает Степан. — Зачем же Луше понадобилось уходить так рано? Тут что-то не то… Тьфу, черт! Опять я о ней. Нет, видно, с фрезами сегодня ничего не выйдет. Может, действительно пройтись по поселку?»

Он стоит в раздумье посреди комнаты, затем решительно подходит к настольной лампе и щелкает выключателем.