Отче наш

Теперь уже дома и на шахте заговорили: «Здесь пахнет свадьбой…» Но они меньше всего думали о свадьбе, чувствуя оба, что чего-то не хватает в их дружбе: она не стала со временем крепче. В августе, в этом месяце, Степан написал родным в село Благословенку под Оренбургом, что думает жениться. Отец ответил, что в двадцать восемь лет у него, отца, уже было трое детей, пора и сыну об этом подумать. Что ж, Степан уже решил, он только не знал, как об этом заговорить с Лушей. И вдруг…

Нет, в их отношения это пришло не вдруг — некоторая отчужденность Луши. И все же для Степана то, что случилось полчаса или час назад, было неожиданно.

…Сегодня она не выбежала ему навстречу, хотя, войдя во двор, он сразу увидел Лушу. Она стояла у калитки в огород, взявшись рукой за доску изгороди, и оживленно разговаривала с высоким курчавым мужчиной. Тот первый увидел Степана и что-то коротко сказал Луше. Девушка обернулась, но не сдвинулась с места, а побледнев, хмуро смотрела, как подходит Степан.

Он поздоровался, подойдя, а сам не мог отвести взгляда от шагнувшего по борозде мужчины. Тот остановился невдалеке, поглаживая стебель подсолнуха.

«Значит, есть тут что-то… Не зря, пожалуй, трепался Лагушин!» — рванулось в груди, но Степан постарался улыбнуться.

— Кто это? — кивнул он, и голос прозвучал незнакомо хрипло.

— Человек, — не спеша, нехотя ответила Лушка и заговорила, уводя в сторону пасмурный взгляд, громко и, конечно, слышно для того курчавого мужчины: — Вот что, Степа. Больше ко мне не приходи, я не хочу… На шахте тоже не поджидай, пустое все это. Разные мы люди, и дорожки у нас разные.

— Но… Луша? — шагнул к ней Степан, вдруг поняв, что ему нельзя терять ее.

— Я не любила и не люблю тебя, ясно? — в прищуренных глазах поблескивают недобрые, злые огоньки, но голос ровный, и это дает Степану какую-то маленькую надежду.

— Ну, давай поговорим, в чем дело? — тихо сказал он, сердцем не веря ей, и с усмешкой кивнул в огород: — Из-за этого, что ли, свата… или кто он там?

— Уйди! — неожиданно выдохнула Лушка, и он изумленно замер: столько ненависти горело в ее взгляде. Приметил, что тот, курчавый, все так же бессмысленно и ласково поглаживает зеленый стебель подсолнуха.

— Что ж, желаю счастья… — сдержанно кивнул Степан и пошел к уличной калитке. В самый последний момент перед тем, как захлопнуть дверцу, оглянулся. Лушка шла к тому — высокому, у подсолнуха. И не слова ее, не полный внезапной злобы взгляд были до боли горьки ему, а именно это: идущая к другому Лушка…

«Стервозное дело… Стервозное дело…» — назойливо застряли в голове слова, и ему было трудно от них избавиться.

Он мог бы пойти в общежитие, спящий Лагушин едва ли помешал бы его одиночеству. Но втискиваться в четыре стены с этой внезапной навалившейся на сердце тяжестью… Нет!..

Между домов в сумерках мелькнула озерная гладь, и он пошел на берег, стараясь найти место попустынней, скрытое от чужих любопытных глаз.

Степан не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он пришел сюда. Где-то рядом, на огородах, выходящих задами к озеру, позвякивали ведра, слышались женские и ребячьи голоса. Смутно различал он, как к нешироким дощатым мосткам изредка приходили за озерной водой поливальщики. Но сейчас и их не слышно. Только хлюпает о камни у ног темная вода, обдавая теплыми брызгами.

Скрипит рядом калитка, мигает и гаснет свет фонарика. Слышится отрывистый шепот, потом до Степана доносится насмешливо-резкое:

— А ты не боись! Он давно здесь сидит, видел я…

Степан различает возле прясла две застывшие ребячьи фигурки. Звякает дужка ведра.

— Дяденька!

Вспыхивает фонарик, ребятишки подходят ближе.

— Дядя! Достаньте нам воды…

Степан встает, молча забирает у ребят ведра, шагает на шаткие мостки.

— Кто же ночью-то посылает?

Голос звучит несердито, и мальчуган постарше смелеет:

— А никто, мы сами… Мамка нам днем велела натаскать, а мы…

— Пробегали мы! — отзывается младший. — А поливать лук и огурцы надо, жара была.

— Мамка бы и полила, если пробегали, — нехотя замечает Степан, забирая второе ведро.

— Нет, это наше дело! — строжает голос у старшего мальчугана. — Ей делов хватает…

— Ну, ну, — кивает Степан, вынося тяжелое ведро на берег, к самой калитке. — Тащите…

Ребята берутся за дужку ведра, и сразу же слышатся сердитые возгласы:

— Ну, не плескайся! Всю ногу облил…

— А ты не тяни к себе, мне так тяжело… Ну, чего ты отпустил?

Степан усмехается: едва ли останется у мальчуганов под конец этого путешествия что-нибудь в ведре.

— Вот что, орлы… Давайте сюда ведро. Посвети, у кого там фонарик! Куда нести, указывайте…

У огуречного парника останавливаются. Младший братишка бежит домой за ковшом, а старший, забравшись на грядку, выхватывает светом фонарика среди листьев мутно-зеленые плоды огурцов:

— Во-о, смотрите какой! Он уже желтый, днем видно… А вот этот можно рвать, мамка говорила. Хотите?

Степан машет рукой:

— Не надо, не надо… Давай начнем поливать…