Отче наш

— А Лушке-то все едино, на кого языком трепать, вот на Андрея и болтнула, — говорит Устинья Семеновна. — Завидки ее, небось, берут, что не с ней, а с нашей Любкой гуляет Андрюшка-то. Ни за что ведь гробит парня, а у него — не сегодня-завтра свадьба. Можно так-то разве?

— Нельзя, конечно, — отвечает мужской голос, и Лушка вздрагивает, узнав: комсорг шахты Вяхирев. Нет, она не боится Вяхирева, ей просто странным кажется появление его у дома в этот поздний час.

«Вынюхивают, — тревожно мелькает в голове Лушки. — Подбираются оттуда, откуда не ждешь — соседей опрашивают. Эта ведьма-то старая чего наговаривает? Сама же заварила кашу, а теперь — масла в огонь подливает? Эх, дура я дура. С кем связалась?..»

Прихватив дужки ведер руками, чтобы не звякали на железных крючьях коромысла, Лушка идет прямо по траве, минуя тропинку, к смутно угадывающейся дороге. У проулка к озеру оглядывается, не выдержав. Но разве что разглядишь в пепельной мгле притихшего вечера? Темно… А где-то рядом разговаривают о ней люди, и их разговор не сулит Лушке ничего хорошего. Интересно, зайдут ли они в дом? Или, узнав, что ее нет дома, не будут ждать?

Но они ждут Лушку. Все трое — Вяхирев, Устинья Семеновна и Вера. Значит, все обстоит гораздо серьезней, думает Лушка, коль и Устинью Семеновну прихватили с собой. А может, она сама пожаловала?

— Давай-ка, Лукерья, клади коромысло, — сухо бросает Устинья Семеновна, вставая с лавки. — Разговор к тебе есть.

Вяхирев и Вера с любопытством поглядывают на появившуюся девушку. Нет, решает Лушка, выливая воду в кадушку, не они привели сюда Устинью Семеновну, а скорее наоборот — она их. Не зря и разговор начать ей не терпится.

— О чем говорить, тетка Устинья? — усмехается, распрямляясь, Лушка, и взгляд ее делается колюче-настороженным. — Секретов у меня с вами, да и с ними тоже, — кивает на Веру и Василия, — как будто не имеется…

— Неласково, доченька, привечаешь, — спокойно отзывается Устинья Семеновна. — Вызнала, небось, что Андрюшка с Любкой свадьбу на днях будут делать — и я тебе враг стала? Да со мной-то в прятки играть мала ты еще. Я вот с Аграфеной еще могу посудачить, а с дитем-то вроде и связываться негоже. Из-за того только и пришла, что напрасный твой поклеп на зятя моего будущего падает. К чему оклеветала ты его? Люди-то с шахты вон пришли, чтобы ты отказалась от ложных слов на Андрюшку, в милицию бы сама заявила, что с перепугу на человека невинного наговорила.

Изумленно застывает Лушка. Уговоров и даже сердитых упреков ждала она от Устиньи Семеновны, понимая, что и та не может быть спокойна, раскаивается, что подговорила ее, Лушку, обвинить Андрея в гибели Василька. Каково должно быть теперь ей, Устинье Семеновне, коль Андрюшка — без часу родня ее?

Но такое бесстыдство?! Нет, нет… Неужели эти, с шахты, не видят, не понимают, какой ложью дышит каждое слово старухи?

Лушка молча переводит растерянный взгляд с Пименовой на Вяхирева и Веру.

— Действительно, Лыжина, — заговаривает Василий, неласково глядя на Лушку, — зачем тебе потребовалось впутывать во всю эту историю Макурина? Он же не виноват, так ведь?

— Эх, вы! Нашли кому верить! — с трудом выдыхает Лушка, шагнув к Вяхиреву. — Это же… это же…

— Ну, ну, договаривай! — резко прерывает Устинья Семеновна и оборачивается к Аграфене Лыжиной. — И ты послушай, Аграфена, дочь свою, как со старшими-то она…

Лушка, тяжело дыша и нервно сплетая у груди пальцы рук, неотрывно смотрит в лицо Устиньи Семеновны ненавидящим взглядом. И неожиданно круто поворачивается и бросается к дверям на улицу.

После ее ухода с минуту все молчат.

— Ладно, — подымается Устинья Семеновна. — Идти надо… Совесть ее мучает, да и стыд заговорил. А если отказываться будет — сама пойду в свидетели. От меня-то ей трудно отвертеться. Ну, пошли, что ли? Аграфене-то отдохнуть уж пора от этих забот… Ох, дети, дети! Рождаешь через муки, и вырастут — слезы да горе…

И уходит, не задерживаясь у постели притихшей Аграфены.

Хлопает знакомым стуком калитка, В тишину врываются оживленные голоса Веры и Устиньи Семеновны. Потом, уже где-то за воротами, слышится неясный басок Вяхирева. Лушка напрягает слух, но голоса, удаляясь, затихают.

Лушка вздыхает. Понимает она, что в сущности-то Пименова права: не виноват ни в чем Андрей Макурин. Возмущает девушку совсем другое — бесстыдство Устиньи Семеновны. Ясно, что иначе той сейчас и поступить нельзя, вот и сваливает всю вину на Лушку.

Идти в дом сейчас, сразу же после ухода Пименовой и этих двоих с шахты, не хочется. Получится, что вроде бы пережидала здесь, в огороде, когда они уйдут. Матери, конечно, понятно, что не из-за этого убежала Лушка: в характере дочери было, что внезапную злость и обиду старалась успокоить где-нибудь вдали от людей, в одиночестве. Другое дело — Филарет. Он из соседней комнаты все слышал… Из-за него и не хочется Лушке возвращаться в дом сейчас: нехорошо может подумать о ней, скажет, дескать, струсила.